Индивидуализм в ранней поэзии Брюсова по сути проистекал из стихийного недовольства наступающей властью капитала, ведущей к обезличиванию человека. Брюсов яростно защищал права личности, но эта защита не опиралась на какую-либо продуманную систему, не связывалась с утверждением идеи положительного общественного устройства.

Резкое «выламывание» Брюсова из традиционных литературных рамок, алогизм его художественных образов, неприятие «банальной» поэзии выражалось в явных крайностях, вплоть до парадоксальности однострочечного стихотворения «О, закрой свои бледные ноги». Но Брюсова вела по этому пути ненависть к поэтическим штампам. Жажда же нового сочеталась с неумением найти это новое. Этим Брюсов существенно отличался от большинства представителей русского символизма, одержимых лишь ненавистью к человеческому обществу и сознанием своей творческой непогрешимости.

Другой важнейшей чертой поэзии Брюсова 90-х годов было то, что ее лирический герой, в противовес герою символистской поэзии, все-таки понял тщетность своих попыток оторваться от реального мира, осознал свою связь со «здешней», земной жизнью. «Никогда не разорвутся звенья между душой и прелестью земли»,— говорил Брюсов в своем первом поэтическом сборнике. Но поэт еще не может решить для себя, земля или небо должны отразиться в его творчестве. Идя от реального мира к трансцедентальному, т. е. находящемуся вне возможностей познания, Брюсов, как правило, останавливался где-то на полпути:

* Земля мне чужда, небеса недоступны,
* Мечты навсегда, навсегда невозможны…
* («Мучительный дар»)

Уже в период творческого становления Брюсова противоречия его художнического миропонимания были острыми. С одной стороны, он не видит современной действительности («Я действительности нашей не вижу, я не знаю нашего века»), с другой — он довольно точно воссоздает гнетущую обстановку капиталистического города и даже слышит «голос близкого к жизни возмездия». С одной стороны, всем, кроме себя самого, он отказывает в способности понимать его стихи, с другой — жаждет, чтоб некий «друг» оценил их по достоинству. С одной стороны, он по-юношески робеет перед своей «недоступно-небесной» возлюбленной, с другой — упивается грубо-прозаической эротикой.

Спасаясь от бездны пошлости в настоящем, Брюсов то уходит в «века былые», то стремится заглянуть в будущее, весьма абстрактно им представляемое. Объектом поэзии Брюсова уже в конце 90-х годов становится героический характер. Поскольку найти такой характер в современной действительности ему не удается,— поэт обращается к истории и мифологии. Однако он не мог оценить настоящее с точки зрения уроков истории, не мог осмыслить современность в ее исторической перспективе. Поэтому в поисках сильной личности в истории он вырывал своих героев из «контекста» времени, поднимал их «над веками», любуясь их блеском и мощью. Реальные исторические личности в каждом его цикле сосуществовали с мифическими героями: ассирийский царь-завоеватель Ассаргадон, «исчерпавший до дна» «земную славу» («Ассаргадон», 1897), и «жрец Изиды Светлокудрой» («Жрец Изиды», 1900); наши отдаленные предки скифы («Скифы», 1900) и Дон-Жуан («Дон-Жуан», 1900); «пьянеющий славой» Наполеон («Наполеон», 1910) и богиня плодородия Деметра («К Деметре», 1904)—вот какой калейдоскоп образов выходит из-под пера Брюсова как результат поисков красивой и сильной личности.

Но обращение к исторической тематике неизбежно приводит Брюсова к размышлениям над общими закономерностями общественного развития. Он стремится постичь смысл смены исторических эпох. Эти размышления вызывают у него прилив оптимистических надежд.

Уже в 1901 году поэт радостно возвещает: «Мой трубный глас, ты мной заслышан!». И наконец, в 1903 году создается стихотворение «Кинжал», в котором Брюсов отказывается от позиции отрешенности от жизни и людей, возвещает свое новое общественное и творческое кредо. «Кинжал» — не так часто встречающийся пример полемики поэта с самим собою, в данном случае со взглядами, высказанными им некогда в послании «Юному поэту»:

* Когда не видел я ни дерзости, ни сил,
* Когда все под ярмом клонили молча выи,
* Я уходил в страну молчанья и могил,
* В века загадочно былые.
* Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
* Едва раскинулись огнистые знамена,
* Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
* Я вторю грому с небосклона.

По свидетельству Г. Чулкова, стихотворение было написано еще в 1901 году (сам Брюсов датировал его 1903 г.) и предназначалось для нелегального революционного сборника. Однако сборник издать не удалось, и «Кинжал» был напечатан в 0-й книжке «Нового пути» за 1904 год без указания даты написания, чем Брюсов был очень недоволен. «Обидно, если читатели отнесут его к теперешней «осенней весне»,— писал он редактору журнала П. Перцову. Это говорит о том, что поэт жил предчувствием социальных бурь. Прямую перекличку с некоторыми строками «Кинжала» находим в письме Брюсова к Горькому по поводу расправы правительства со студентами Киевского университета: «Не студенты, отданные в солдаты, а весь строй нашей жизни, всей жизни. Его я ненавижу, ненавижу, презираю! Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено».

В канун революции 1905 года поэт наконец увидел ту общественную силу, которая в состоянии «все это сокрушить». В 90 году в его поэзии появляется символический образ рабочего («Каменщик»), а затем все чаще начинает фигурировать обобщенный образ пролетариата — сначала как пассивно страдающей массы, а затем и как мятежной силы.