Процесс идейно-политического расслоения интеллигенции, значительно усилившийся под влиянием событий 1905-1906 годов, в период Октябрьской революции приобрел бурный и острый характер. Часть интеллигенции, наиболее прочно связанная со старым миром, примкнула к активным или пассивным врагам революционного народа. Другая ее часть не находила в себе сил, чтобы сделать выбор, и колебалась между двумя станами. Но среди старой русской интеллигенции существовала и такая группа, которая сразу же после Октября соединила свою судьбу с судьбой победившей революции. «Как и всякий другой класс современного общества, - писал об этих закономерностях Ленин, - пролетариат не только вырабатывает свою собственную интеллигенцию, но он берет также сторонников из числа всех и всяких образованных людей».

К тем представителям интеллигенции, о которых говорит Ленин, принадлежал и Брюсов. Октябрьская революция явилась для него ни с чем не соизмеримым событием, раскрывшим в его жизни и творчестве совершенно новые просторы.

Революция покорила Брюсова своими масштабами, своим грандиозным размахом. В противоположность большинству литераторов его круга, он увидел в больших и в повседневных событиях революционной действительности ту героику, которая на короткое время открылась ему в социальных бурях 1905 года и которая прежде являлась ему также в образах истории и мифологии древних цивилизаций. Поэтому отклик его на революцию был понятен. После некоторых колебаний он оценил ее идеи и приветствовал их. Более того, он не удовольствовался ролью пассивного благожелателя революции и, вступив в 1920 году в коммунистическую партию, до самой своей смерти (он умер 9 октября 1924 года) принимал непосредственное участие в культурном строительстве революционного общества.

В самом деле, послеоктябрьская деятельность Брюсова была особенно плодотворной и приносила ему большое моральное удовлетворение именно в области педагогической. Главной удачей и заслугой Брюсова в сфере педагогической работы следует считать организацию. Брюсов не только создал свой институт, но в качестве его ректора внимательно руководил им, заботился об укреплении его и улучшении. Преподавательская деятельность Брюсова в стенах Литературного института и в других учебных заведениях заслуживает большого внимания. По своей многогранности и объему она представляла собой необычное явление. Достаточно сказать, что Брюсов читал в институте курсы истории русской, греческой и римской литературы, «энциклопедии стиха», сравнительной грамматики индоевропейских языков, латинского языка и даже истории математики. Кроме того, он преподавал в Московском университете, в Коммунистической академии и в Институте слова.

Политическое самоопределение Брюсова оказало глубокое воздействие на его мировоззрение. «Я считаю,- писал он незадолго до смерти, - что около 1917 года закончился один, совершенно явный период как моей жизни, так и моих литературных работ. Нет сомнения, что я, как, конечно, и всякий сколько-нибудь мыслящий человек, немало менялся за сорок с лишком лет своей жизни, так что и в том, что я писал до 1917 года, можно, при желании, усмотреть ряд «периодов». Но для меня столь же несомненно, что великие события конца 10-х годов, европейская война и Октябрьская революция, побудили меня в самой основе, в самом корне пересмотреть все свое мировоззрение. Переворот 1917 года был глубочайшим переворотом и для меня лично: по крайней мере, я сам вижу себя совершенно иным до этой грани и после нее. Сколько могу судить, это резким образом сказывается не только на том, что я писал после 1917 года, но и на том, как я писал».




Одной из особенностей этой радикальной идейной перестройки Брюсова являлась ее сознательность и планомерность. Брюсов понимал, что революция требует всего человека, и он работал над собой во всех сферах своей духовной жизни, постепенно ориентируя их - с переменным успехом - на революционное марксистское мировоззрение. Это была операция по пересадке сердца со всей ее трудностью и дерзостью. «Он относился с огромным уважением к марксистской мысли, вспоминает А. В. Луначарский в своей уже цитированной статье о Брюсове, - и несколько раз говорил мне, что не видит другого законного подхода к вопросам общественности, в том числе и к вопросам литературы. И если иногда эти усилия большого поэта целиком перейти на почву нового миросозерцания, новой терминологии бывали неудовлетворительны и неуклюжи, то эти добросовестнейшие усилия не могут не вызвать у партии чувства уважения за ту несомненную и серьезнейшую добрую волю, которую Брюсов вносил в свое преображение».

В результате этого сдвига позиция Брюсова в литературе глубоко изменилась. Эти изменения отчетливо сказались в его поэтическом творчестве и в его литературно-критических выступлениях, прежде всего в трех основных его статьях - «Пролетарская поэзия» (1920), «Смысл современной поэзии» (1921) и «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922).

На основании этих статей и рецензий, напечатанных на страницах советских журналов, можно сделать вывод о том, что давно уже обозначившийся и постепенно осуществлявшийся отход Брюсова от символизма в эти годы окончательно и резко определился. Брюсов не отрицает исторического значения символизма как существенной стадии литературного развития, но вместе с тем констатирует его исчерпанность, непригодность для сегодняшнего дня. В статьях и рецензиях, о которых идет речь, он подвергает суровой критике своих прежних соратников-символистов - Сологуба, Бальмонта, Белого, Вяч. Иванова, все то, что было ими создано за последние годы. Столь же решительно он осуждает в этих статьях и акмеистов, обвиняя их в оторванности от общественной, жизни, от интересов социальных и политических, «от поисков современного миросозерцания». В некоторых случаях стремление Брюсова к фронтальной ревизии современной ему поэзии приводит его даже к явно несправедливым суждениям, например в его отчужденном и неодобрительном отзыве о Блоке и чрезвычайно резкой, лишенной чувства эстетического масштаба рецензий на «Вторую книгу» Мандельштама.

Совсем другое отношение вызывает у Брюсова футуристическая поэзия - Маяковский, Хлебников, Асеев и близкий к ним Пастернак. Признавая основной задачей русского футуризма в первую очередь языковую реформу, Брюсов был далек от того, чтобы видеть в нем универсальную поэтическую систему, которая может претендовать на будущее. Тем не менее Брюсов считал, что достижения русской поэзии первого революционного пятилетия измеряются именно работой футуристов и связанных с ними поэтов. Именно их творчество, полагал Брюсов, не только со стороны своей формы, но и со стороны содержания включившееся в революционную современность, наиболее отвечает потребностям момента. ;(Интерес к формальным исканиям в этих высказываниях Брюсова явно преобладает.)

Подробно рассматривая основные поэтические направления того времени, Брюсов с особенным вниманием отнесся к пролетарской поэзии. Он отнюдь не идеализировал творчество пролетарских поэтов. И вместе с тем он был уверен, несомненно преувеличивая их значение, что они ярче, чем представители какого-либо другого литературного течения, выразят новое мировоззрение революционной эпохи. Если Брюсов называл символизм литературным прошлым, а футуризм - настоящим, то в пролетарской поэзии он видел предзнаменование литературного будущего.

И все же свойственные Брюсову трезвость и перспективность мысли и оценок предохранили его от признания за пролетарскими поэтами монопольного права на творческое водительство, которое закреплялось за ними теоретиками Пролеткульта.