Брюсов родился в зажиточной купеческой семье. Отец Валерия Брюсова, Яков Кузьмич, в зрелые годы отошел от торговых дел и жил на проценты. Это был человек, не сумевший найти свое место в жизни, но стремившийся к знанию, демократически настроенный, атеист, поклон-пик Писарева и Дарвина. В соответствии с убеждениями отца было поставлено и воспитание будущего поэта. Юному Брюсову прививалось независимое отношение к авторитетам и догмам, трезвые, рационалистические взгляды на жизнь и интерес к естественным наукам.

* «От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали,- рассказывает Брюсов в автобиографии. - Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было… После детских книжек настал черед биографий великих людей… Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление; я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь «великим». Преимущественно мне хотелось стать великим изобретателем или великим путешественником. Меня соблазняла слава Кеплеров, Фультонов, Ливингстонов. Во время игр (я рос без товарищей…) я всегда воображал себя то изобретателем воздушного корабля, то астрономом, открывшим новую планету, то мореплавателем, достигшим северного полюса».

Эта завороженность наукой, романтикой и поэзией знания характеризует Брюсова на всем протяжении его дальнейшей жизни. Здесь также нужно искать, источники сформировавшегося в будущем напряженного интеллектуализма Брюсова, его безграничной преданности мысли, той «ожесточенной сознательности», о которой впоследствии он сам писал, характеризуя поэта Ивана Коневского.

Молодому Брюсову трудно было разобраться в явлениях эпохи, почувствовать и оценить ее новые пробуждающиеся силы. Конечно, его отец, у которого почитание Писарева совмещалось со страстью к скачкам, тотализатору и «зеленому змию», не мог служить ему образцом гражданственности и серьезно увлечь его передовыми идеями 60-х годов или размахом философской мысли. Писаревский дух владел Брюсовым лишь в самой ранней юности и на его дальнейшее развитие не оказал прямого воздействия. Русскую революционно-демократическую культуру Брюсов считал односторонней, и даже не «святой односторонностью», как писал о декабристах Герцен. Общение Брюсова с окружавшей его мещанской средой и интерес к широкому, но не связанному с текущей большой жизнью знанию способствовали укреплению в нем склонности к аполитичности. Позитивистски окрашенная, индивидуалистическая культура послужила барьером, отделившим молодого Брюсова от демократической гражданской традиции русской жизни и литературы. И Брюсов, неспособный охватить жизнь России в целом, во всей ее широте, в перспективе ее социально-исторического и духовного развития, оставался как бы наедине с буржуазной действительностью, с ее идеологией, литературой и, конечно, с буржуазным бытом.



Вопрос о быте в истории формирования Брюсова имеет особое значение.

Речь идет не только о семье Брюсовых - отца и деда, - в которой еще чувствовались остатки старомосковских купеческих традиций, и не только о доме Брюсовых (на Цветном бульваре), который даже своим внешним нескладным устройством, своими мезонинами, пристройками, полутемными комнатами, скрипучими деревянными лестницами напоминал о нравах и привычках едва ли не дореформенного торгового мещанства. Обстановка, окружавшая молодого Брюсова, отражала и более поздний уклад. Брюсов вырос в Москве - большом капиталистическом городе, который в то время в значительной мере уже потерял свою старозаветность.

Даже в облике и в характере Брюсова-старшеклассника, бородатого, некрасивого, преисполненного юношеского самомнения, чудаковатого, погруженного в свои мысли, поражающего учителей способностями и знаниями и одинокого среди товарищей, угадывалось зарождение какой-то непривычной породы людей, уязвленных реальностями и видениями приближающегося двадцатого века. Юному Брюсову открылась сумрачная, искривленная душа буржуазного города, мир ночных ресторанов, домов терпимости, тотализатора и картежных страстей.1 Еще в ранней юности он соприкоснулся с этой стихией, вошел в нее изнутри, переболел моральными болезнями горожанина. Чувство оторванности от окружающих, равнодушие к общей, гражданской и национальной, жизни, обостренные эротические интересы, склонность к самым пессимистическим настроениям - эти особенности людей конца века стали его собственными свойствами и легли к основу его ранней лирики.

Но эта самоотдача стихиям окружающей жизни парадоксально сочеталась у Брюсова с волевым складом его личности, с присущей ему активностью, с его редкой способностью управлять собой, конструировать себя, свое поведение и свою поэзию. Брюсов не блуждал в мучительных поисках жизненно важных решений, не метался и редко сомневался в выборе путей. Он еще с юности почувствовал в себе избыток сил и поверил в свое предназначение, в то, что он на всю жизнь «схвачен беспощадным зовом».

Пользуясь аналогией из истории литературы, можно сказать, что в составе его личности различимы элементы, напоминающие стендалевского героя Жюльена Сореля, честолюбца, который как будто жил для себя, для своей «карьеры», а по сути, выполнял некую подымавшуюся над его личными интересами, принятую им миссию. Для Сореля это был «долг» и кредо плебея-демократа, вступившего в чуждое ему привилегированное общество эпохи Реставрации, чтобы завоевать в нем равноправное место. Для Брюсова это был «поэтический долг» - рано осознанное призвание сильного человека, будущего собирателя культуры, «завоевателя» и поэта-новатора, стремившегося к самоутверждению, к славе и вместе с тем к реализации литературного дела, за которое он боролся и которое, как долг, вероятно, перевешивало то, в чем мы с полным основанием видим его индивидуализм. «Не знаю сам, какая, и все ж я миру весть!» (I, 308) -писал Брюсов в 1902 году.

Как Сорель, Брюсов обладал изумительной энергией и способностью к самодисциплине, умел точно и холодно анализировать свои чувства, если нужно - имитировать их и, подымаясь над ними, насколько это, возможно, программировать свое поведение. По-видимому, в этом сказывались не только личные свойства Брюсова, но в какой-то мере и его принадлежность к разночинском, плебейскому, антидворянскому кругу, несущему в себе нерастраченные жизненные силы и наступательный порыв. Брюсов знал, чего хотел, и четко определял последовательность своих ближайших занятий и свои перспективные планы. Его программы и планы не всегда выполнялись им буквально, но общее направление его жизни и работы предуказывалось ими вполне точно.