На литературных вечерах Достоевский любил читать пушкинское стихотворение «Пророк». Голос у писателя был слабый, но в залах обычно стояла такая напряженная тишина, что не терялось ни единое слово. Создавалось впечатление, что Достоевский вкладывал в чтение частичку самого себя, к себе применял гордые слова:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
Пророк — это тот, кто несет в мир Божественное слово, кому дано предвидеть будущее. У Пушкина — это поэт, его искусство — предвидения будущего.
Вообще для всей русской литературы XIX в. в той или иной мере был характерен пророческий пафос. В особенности же это относится к Достоевскому. И не случайно его творчество никого не оставляло равнодушным. У писателя были страстные поклонники, но были и оппоненты, спорившие, полемизировавшие с ним. Далеко не во всем был согласен с Достоевским М. Горький, однако он вынужден был признать: «Толстой и Достоевский — два величайших гения, силою своих талантов они потрясли весь мир, они обратили на Россию изумленное внимание всей Европы, и оба встали, как равные, в великие ряды людей, чьи имена — Шекспир, Данте, Сервантес, Руссо и Гете».
В чем же тайна Достоевского? Что именно он принес в мир, чем покорил его?
М. Горький не принимал в творчестве Достоевского именно то, что придавало его таланту особую силу, во многом определяло смысл и значение писательского слова — христианское начало. Сразу же скажем, что вопрос этот чрезвычайно деликатный. Религиозные чувства любого человека ни в коей степени не могут (и не должны) быть предметом осуждения и, может быть, даже обсуждения. Но Достоевский — не просто верующий человек. Он — писатель, а поэтому его взгляды и настроения не могут не отражаться в самом художественном тексте. И как бы вы ни относились к религии вообще, вы должны знать, что без обращения к Библии, к христианской символике, к истории христианства вам трудно будет разобраться даже в самих сюжетах «Преступления и наказания» или «Идиота».
В конце концов именно христианское учение предопределило для Достоевского возможность художественного исследования глубочайших противоречий человеческой природы, очень тонких, порою неуловимых, но все же существующих различий между духовностью и интеллектом, помогло ему осознать грозную опасность бездуховного мира, какими бы «хрустальными дворцами» ни манил он нас, какими бы материальными соблазнами ни искушал.
В произведениях автора «Братьев Карамазовых» много мрачного, тяжелого. Один из критиков (Н. К. Михайловский) свою статью о Достоевском так и назвал — «Жестокий талант». Однако через все творчество писателя проходит мечта о «золотом веке». Он верил в возможность счастья на земле, мучительно искал пути к достижению гармонии и подлинного расцвета человеческой личности, стремясь, по его словам, к «восстановлению погибшего человека».
Только начиная свою литературную деятельность, в 1839 г. (ему всего 18 лет) Достоевский писал брату: «Человек есть тайна... Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком...» В этих словах заключается подлинное величие Достоевского-человека и Достоевского-художника. Будучи совсем молодым, он уже понимал, что каждый человек есть тайна и что не объяснить эту тайну никакими математическими выкладками и логарифмами, и что, бывает, приходится всю жизнь биться над разгадкой этой тайны — если хочешь быть и оставаться Человеком.
И еще одно важное обстоятельство. Достоевский непрестанно думал о России, о том месте, которое она занимает в мире сегодня и будет занимать завтра, о ее великом предназначении, о «русской идее». Он был убежден, что Россия, не принимая капиталистический путь развития, сможет указать человечеству иной путь, ведущий к более высокому и справедливому общественному устройству. Он не мог себе ясно представить, как именно это произойдет, какие реальные силы смогут содействовать осуществлению его заветной мечты. Но мечта была, и связывалась она в сознании писателя прежде всего с думами о счастье своего народа.
«Я никогда не мог понять мысли, — писал он, — что лишь одна десятая доля людей должна получить высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько там их тогда народится) будут все когда-нибудь образованны, очеловечены и счастливы... Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой...»
Своеобразным завещанием Достоевского стала его знаменитая речь о Пушкине, которую он прочитал в 1880 г. в Москве по случаю открытия памятника великому русскому поэту. Для Достоевского Пушкин — выразитель русской и вместе с тем всемирно исторической идеи, которая заключалась в особом типе человеческих отношений, в смирении перед народной правдой, подавлении своего личного, гордого, индивидуалистического начала — в поисках идеального мироустройства. «И впоследствии, — говорил Достоевский, — я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братий, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
И пусть все это звучит сегодня как утопическая мечта писателя об очень уж далеких временах, но есть в пророчестве Достоевского отзвук горячего чувства, выраженного с проникающей искренностью.
