Сон, перенесший героя из маленькой каморки с чердачным окном, из «старого-престарого вольтеровского кресла» в беспредельную звездную даль, на новую планету, и пробуждение, возвратившее его вновь на прежнее место, образно воссоздают масштабы того пространства, в котором живут, мыслят и мучаются своими проблемами герои Достоевского. Земной взгляд на всю эту бесконечность и вместе — бесконечная возможность раздвинуть мир человека, внешний и внутренний,— вот в чем, думается, смысл такого соединения. Герой Достоевского, будучи обитателем Скотопригонъевска или Петербурга, кровно связанный со своей социально-исторической действительностью, одновременно — сын своего народа, частица человечества, житель вселенной.

«Очеловеченность» представлений о вселенной выражается и в языке героев Достоевского. Вспомним: «смеяться и плевать... во всю луну». Или в рассказе Черта (другой голос Ивана Карамазова) о путешествии грешника (атеиста) в рай, которому суждено было нройти квадриллион километров. Черт называет свой рассказ одновременно «анекдотом» и «легендой» (характерное уподобление жанров). «А какие муки у вас на том свете, кроме-то квадриллиона? — с каким-то странным оживлением проговорил Иван.— Какие муки! Ах и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне все больше нравственные пошли, «угрызения совести» и весь этот вздор. Это тоже от вас завелось, от «смягчения ваших нравов». (...) Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги. — На чем же он там улегся? — Ну там верно было на чем» (15, 78). Но дойдя потом до рая и пропев «осанну», бывший грешник вызвал вполне земное неудовольствие тамошних обитателей: «Словом, пропел «осанну», да и пересолил, так что иные там, с образом мыслей поблагороднее, так даже руки ему не хотели подать на первых порах: слиш-ком-де уж стремительно в консерваторы перескочил» (15,79).
Заметим, что восприятие бесконечности мира во времени и пространстве может быть у героев Достоевского и сниженным и возвышенным, открывающим лучшие возможности человека. «Нам все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! говорит Свидригайлов Раскольникову. — Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность» (6, 221).

С другой стороны — счастливое, просветляющее соприкосновение с миром бесконечным, пережитое Алешей Карамазовым. Подобное же действие производят на душу многих героев Достоевского «косые лучи заходящего солнца». Человек, по Достоевскому, в идеале способен вместить беспредельность времени и пространства, чувства и мысли. Тем не менее процесс этот представляется отнюдь не простым, а, напротив, очень сложным и драматическим, требующим от «переходного» человека качественно-нового шага на пути обретения в себе человека. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорит несколько наивно Митя Карамазов (14, 100). Достоевский изображает эту широкость, иногда ужасающую, способную совместить «две бездны», «идеал Мадонны» и «идеал Содомский», но не к «сужению» человека он стремится, а к тому, чтобы найти, говоря его словами, «нравственный центр», «найти в человеке человека». Тогда и в «широкости» возникает иной смысл, подлинное величие. Автор показывает, что Ивану, вовсе не наивному, а наоборот, выдающемуся философу представляется другое затруднение — невозможность соединить доводы «эвклидавского», земного разума с идеей бесконечного движения к идеалу, верой в «будущую гармонию». Мы говорили уже, что в одной важной записи к «Дневнику писателя» Достоевский полемизирует с односторонностью такого подхода, диалектически снимает его в глубокой мысли о бесконечном историческом развитии человечества (см. с. 236).

В теоретических высказываниях, в том числе и в заметке 1881 г., Достоевский постоянно связывает надежду «найти в человеке человека» с религиозной, православной верой. Но в творчестве, как мы не раз в этом убеждались прежде, человеческий идеал, подлинная нравственность утверждают себя самостоятельно, предвещая огромное значение каждого истинного человека в общей жизни человечества: «Знаете ли вы, как силен «один человек» — Рафаэль, Шекспир, Платон и Колумб или Галилей? Он остается на 1000 лет и перерождает мир — он не умирает. — Иные перерождаются слишком скоро и заметно, другие незаметно» (11, 168). Эта заметка под общим заглавием «Самосовершенствование» сделана летом 1870 г. Достоевский убежден, что в человеческой природе заложена возможность подлинно-человеческого деяния, по крайней мере, мечта о нем, которая так ярко проявляется в детстве

Разумеется, чтобы стать человеком в человечестве не нужно быть ни гениальной, ни тем более известной личностью, не обязательно создать «Сикстинскую Мадонну», написать «Гамлета» или открыть Америку. Достаточно, как скромный, бесконечно добрый старик-врач из провинциального города М., о котором рассказал Достоевский в «Дневнике писателя» 1877 г., самоотверженно отдавать все силы и средства лечению своих сограждан. Такая жизнь, пусть короткая, как мгновение, по сравнению с вечностью, невидимо отзывается на жизни других людей, приобретает общечеловеческий смысл. Недаром Достоевский и назвал своего героя «общечеловеком». Да не эту ли простую, великую истину, «живой образ истины», как он выражается, извлек из своего фантастического путешествия к «иным мирам» «смешной человек», преодолевший бесконечное пространство и время и вернувшийся вновь на любимую, грешную землю?
Описывая жилище своего героя, облик дома, квартиры или маленькой комнатки «от жильцов», Достоевский почти всегда показывает не только то, что как бы «срослось» с психологией обитателя, но и то, чему он противостоит. Человеку Достоевского, как правило, тесно, неуютно в его жилище, часто не своем,, а случайно снятом, временном. Социальную, духовную неприкаянность героя выявляет соотношение интерьера его жилища с психологией, «интерьером» душевным (есть такое понятие в черновиках к «Идиоту» — «отношений князя к дому генерала» — 9, 249).