Своеобразие психологизма Достоевского выявляется и в связи с сюжетом, в частности, — с его авантюрной линией. Исследователи объясняли значение авантюрного сюжета в романах Достоевского по-разному. Отмечая, что Достоевский единственный раз во всей истории классического русского романа воспроизвел типичные фабулы авантюрной литературы, Л. П. Гроссман видел в этом проявление демократических тенденций писателя, поскольку в романе-фельетоне он нашел «искру симпатии к униженным и оскорбленным», а также, «стремление внести исключительность в самую гущу повседневности» Кроме того, Гроссман объяснял интерес Достоевского к авантюрному сюжету его желанием создать захватываю щее, увлекательное повествование, которое облегчит читателю процесс постижения философских глубин романа \". М. М. Бахтин считал, что «указанные Гроссманом функции — побочные. Основное и главное не в них» 12. Авантюрный сюжет, по мнению Бахтина, привлекал Достоевского тем, что он «не опирается на наличные и устойчивые положения — семейные, социальные, биографические», а развивается вопреки им. «Авантюрное положение — такое положение, в котором может очутиться всякий человек как человек». «Все социальные и культурные учреждения, установления, сословия, классы, семейные отношения — только положения, в которых может очутиться вечный и себе равный человек». Поскольку герой авантюрного романа вне сюжета «пуст», Бахтин подчеркивает, что авантюрный сюжет не может быть последней связью в романном мире Достоевского, но чрезвычайно благоприятен для раскрытия его художественного замысла. «Авантюрный сюжет у Достоевского сочетается с глубокой и острой проблемностью; более того, он всецело поставлен на службу идее: он ставит человека в исключительные положения, раскрывающие и провоцирующие его, сводит и сталкивает его с другими людьми при необычных и неожиданных обстоятельствах именно в целях испытания идеи и человека идеи, то есть «человека в человеке»

Глубокое и верное объяснение Бахтина направлено, однако, прежде всего на установление связи между сюжетом и человеком как носителем определенной идеи. Даже слова Достоевского о «человеке в человеке» приравниваются к понятию о «человеке идеи». Но у Достоевского «человек в человеке» не только не равен «человеку идеи», но часто противопоставлен ему. Между ними существуют сложные отношения, порой — ситуация острой борьбы. Так, внутренний крах «человека идеи» может стать победой «человека в человеке» (Раскольников, Шатов, Аркадий Долгорукий, Иван Карамазов). Бахтин убедительно объясняет качество идеи в художественном мире Достоевского, неотделимость ее от человеческой сущности героя, но самое эту сущность определяет преимущественно идеей, что суживает понятие «человека в человеке».

Есть еще одно важное значение авантюрного сюжета в романе Достоевского, оно связано с его психологической проблематикой. Исключительность ситуаций вызвана тем душевным состоянием, которое писатель называл «концентрированием», «синтезом», «пуантливостью». Неожиданные, резкие повороты сюжета как нельзя более соответствуют психике человека, находящегося в крайнем возбуждении, накануне душевного перелома. Тайна сюжетная совпадает с тайной психологической.

Внезапное появление князя на вечере у Настасьи Филипповны, столь радикально повлиявшее на дальнейший ход событий, показано как неожиданное даже для него самого разрешение действием каких-то очень сильных, но не до конца осознанных душевных устремлений. Для Настасьи Филипповны — это главное душевное потрясение в романе, с которого начинается состояние уже не подспудной, а открытой трагедии. Другим, тоже поворотным моментом в сюжете «Идиота» является приезд Мышкина из Москвы в Петербург, когда «его никто не встретил в вокзале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом»

Не скоро выясняется, что это были глаза Рогожина, но вместе с тем раскрывается и та бездна сердечных мук, которая заставила полупомешанного Рогожина преследовать князя и покушаться на его жизнь. «Разгадка в форме новой, мучительной загадки» (8, 463) — эти слова автора, сказанные по поводу нежданного визита Ипполита Терентьева к Мышкину в конце романа, в равной мере относятся и к сюжетным ситуациям, и к психологии. Приступая к описанию необычайных событий того достопамятного утра, когда почти все. основные лица романа «Бесы» неожиданно сошлись в доме Варвары Петровны и в этот момент также внезапно появился Николай Ставрогин, хроникер сообщает: «Это был день неожиданностей, день развязок прежнего и завязок нового, резких разъяснений и еще пущей путаницы» (10, 120).

Именно в этой исключительной сюжетной ситуации психологически раскрываются характеры действующих лиц. Остросюжетный и одновременно глубоко психологический смысл имеют в романе сцена посещения Ставрогиным дома Лебядкиных, психологический поединок Петра Верховенского с Киоил-ловым но поводу его предсмертного письма, сцена убийства Шатова. По мере раскрытия загадки сюжетной узнается и тайна психологическая, и примечательно, что в обоих случаях не до конца (например, в истории женитьбы Ставрогина на хромоножке). При устранении из романа главы «У Тихона» степень разъясненно этой тайны еще уменьшилась.

Полное внутреннее слияние сюжетного и психологического содержания отличает знаменитую сцену «Братьев Карамазовых», когда Митя в саду отца, стоя у окна с зажатым в руке медным пестиком, испытывает жгучие муки ревности и глубокое, злобное омерзение к каждому движению Федора Павловича. Кажется, убийство должно произойти неминуемо. «Личное омерзение,— пишет автор,— нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана...» И вот, в момент наивысшего сюжетного и психологического напряжения, когда читатель с замиранием сердца ждет, чем же все кончится, Достоевский, по классическим законам детектива, обрывает повествование, заменяя рассказ о событии загадочной строчкой точек. Но дело здесь не только и не столько в сюжетной тайне, сколько в тайне Митиной души, в том неожиданном перевороте, который внезапно совершился в ней и который трудно описать словами. Потом Митя расскажет об этом на следствии и ему не поверят: «По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору...» (14, 425—426). Таким образом, строчка точек как бы объединяет сюжетную и психологическую тайну. Авантюрный сюжет с его внезапными и загадочными поворотами («вдруг») давал Достоевскому-психологу возможность создать ситуацию неожиданного духовного перелома, мгновенного проявления того лучшего, что подспудно, не-кндимо для окружающих зрело в душе героя.