Еще в начале 60-х годов публицистические идеи и образы стали неотъемлемой частью художественного творчества Достоевского. Это слияние запечатлено в записных книжках и тетрадях набросками к «Скверному анекдоту» («Несчастный случай»), второй редакции «Двойника», повести «Крокодил» и др.

и эта их особенность постоянно привлекает внимание исследователей. В тетрадях отмечены многочисленные факты, заинтересовавшие писателя, очерчен круг его газетного чтения (выписки из «Голоса», «Московских ведомостей», «Нового времени» и т. д.). Но самый момент перехода от эмоционального восприятия того или иного события общественной жизни к его творческому преображению остается незафиксированным в рукописи. Непосредственный импульс поэтического вдохновения, его живое начало находятся за пределами записей, скрыты от нашего взора. Тем больший интерес представляют уникальные в этом отношении страницы черновой рукописи «Дневника писателя» 1876 г., отражающие боль и гнев Достоевского, автора публицистической статьи о деле Кроеберга, и одновременно — зарождение нового грандиозного художественного замысла.

Тему, над которой мучительно размышлял Достоевский в это время он сам обозначил тургеневскими словами — «отцы и дети». Она имеет несколько аспектов: социальный, исторический и философский. Начатая, по словам Достоевского, еще в «Подростке» (XI, 147—148), а в сущности даже в «Бесах» и в неосуществленном замысле «Жития великого грешника», она затем широко развернулась в «Братьях Карамазовых». «Дневник» явился своеобразной подготовкой нового решения этой темы в последнем романе. В записях сохранился план романа под названием «Отцы и дети», первым толчком к которому было, очевидно, сообщение в газете «Голос» «об убийстве мещанки Перовой и о самоубийстве ее убийцы» (XI, 148). Как и в рассказе «Кроткая», в плане романа «Отцы и дети» исходный реальный сюжет до неузнаваемости преобразован. Если в «Бесах» проблема «отцов и детей» ставилась исключительно в плане социально-историческом: два этапа русского «прогрессизма», либералы 40-х годов и революционеры 60-х годов (отец и сын Вер-ховенские), то в «Подростке» она рассматривается значительно шире. В уже ином авторском освещении здесь опять-таки присутствуют два поколения русского общественного движения — Версилов и долгушинцы.

Появление нового и центрального героя, Аркадия Долгорукого, дает читателю возможность увидеть, как с детских лет под влиянием различных обстоятельств, в процессе напряженной внутренней борьбы определяется психологический склад подростка. Но чтобы решить главный вопрос — о сущности человеческой природы, Достоевский должен был спуститься еще «ниже», исследовать не только подростковый, но детский и даже ранний детский возраст, что он и делает в «Дневнике писателя» и записных тетрадях к нему. Достоевский ставит перед собой труднейшую задачу — раскрыть психологию ребенка, чтобы понять первоначальную сущность природы человеческой, и здесь его вывод на редкость определенен и как бы возвращает нас к истокам мировоззрения писателя — утопическому социализму и, в частности, к ранней повести «Неточка Незванова».

Достоевский настаивает на изначальной безгрешности человеческой души — чистой и доверчивой души ребенка. «Дети странный народ, они снятся и мерещатся»,— признается писатель. Излюбленные герои «Дневника» — дети от шести до двенадцати лет. «Мальчик с ручкой» — «не более как лет семи», «мальчик у Христа на елке» — «еще очень маленький, лет шести или даже менее». В воспоминаниях о себе: «Мне было тогда всего лишь девять лет отроду» (187); о Кронеберге: «отец высек ребенка, семилетнюю дочь» (191). В воспитательном доме — «группы пяти- и шестилетних девочек» (298). Корнилова выбросила из окна «маленькую падчерицу, шести лет» (414). В рассказе «Анекдот из детской жизни»: «Живут на краю Петербурга и даже подальше, чем на краю, одна мать с двенадцатилетней дочкой» (494). («Этот возраст (двенадцати- или тринадцатилетний) необычайно интересен, в девочке еще больше, чем в мальчике»,— замечает автор.) В главе «Именинник» «Дневника писателя» 1877 г. приводится сообщение о самоубийстве «12—13-летнего отрока, воспитанника прогимназии». Во второй главе февральского выпуска рассказывается о «девочке лет восьми или девяти», которая часто падает в обморок от воспоминания: своими глазами видела как с отца ее «сдирали кожу». В «Сне смешного человека» большую роль играет «девочка лет восьми». Дети всегда волновали воображение Достоевского.

В испорченности, озлобленности и ожесточенности ребенка Достоевский, как правило, видел следствие пагубного влияния взрослых, а в детском, часто отчаянном протесте — голос совести и справедливости. Анализ детской психологии был необходим Достоевскому ввиду той высшей нравственной цели — «найти в человеке человека», которую он ставил перед собой. Вот его кредо: «Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими унге одним только нашим соприкосновением с ними. А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому (хотя бы и имели их научить чему), к их невинности, даже и при порочной какой-нибудь в них привычке,—к их безответственности и к трогательной их беззащитности» (XI, 211). В «Детской теме» «Дневника писателя» полностью подготовлена концепция Ивана Карамазова о природной чистоте и безгрешности детской души и решительный отказ оправдать систему общественных отношений, которая приносит страдания детям, равно как и религиозную догму, готовую признать нормальным существующий порядок вещей. В этой важнейшей области бунт Ивана Карамазова поддержан Достоевским безоговорочно. Нигде, как в «Дневнике писателя», убеждение Достоевского, что ребенок (человек) от природы добр, не заявлено с такой определенностью. Вместе с тем, по мере того как ребенок растет и приобщается к миру взрослых людей, он становится им подобным, вступая на путь «обособления», эгоизма, лишаясь непосредственности. Достоевский внимательно изучает все социальные, исторические и национальные влияния на психологию человека, но считает, что они одни не исчерпывают природы эгоизма.

«Ясно и понятно, до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла»,— заявляет он в известной статье об «Анне Карениной» (XII, 210). При цитировании этой статьи обычно обращается внимание на слова о том, что «душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, пи даже судей окончательных, а есть тот, который говорит: „Мне отмщение и аз воздам».