Достоевский в работе над романом, однако, все же иногда задумывался: нельзя ли в самом деле свести доводы Раскольникова к филантропии - более трезвой, чем туманно-романтическая филантропия сороковых годов, более смахивающей на расчеты вреда и пользы, свойственные шестидесятым годам, но все же не совпадающей прямым образом с «нигилизмом». В его воображении возникал образ Федора Петровича Гааза, врача-благотворителя, нечто вроде Швейцера XIX века (Гааз родился в 1780 и умер в 1853 году). «Неужели ж я не могу быть как Гаас?» - находим мы запись предположительной реплики Раскольникова в черновых тетрадях Достоевского. «Почему я не могу сделаться Гасом? Почему все потеряно? Ребенок. Кто мне запретит любить этого ребенка? Разве я не могу быть добрым?..»
Однако в окончательном тексте Достоевский устранил филантропическую, «гасовскую», мотивировку идеи преступления Раскольникова. «Гасовское» обоснование обедняло роман или даже ломало весь его замысел. Пропадал историко-философский размах, и выдвигалось на первый план морализирующее поучение, чуть не с криминалистским уклоном. Как можно скорбеть о мире, как можно жалеть человечество, если решаешься убить единого из тех, кто составляет человечество? Как можно заботиться о дальних, если ты убиваешь не только паука Алену (что ведь тоже не может быть оправдано), но и ближнюю свою, сестру свою, тихую Лизавету, которую надо было спасать, а не убивать? Это были неизбежные вопросы, но в софистических выкладках Раскольникова они приобретали своеобразный смысл.
Раскольников, сосредоточившийся на помощи отдельным людям, терял перспективу, терял общее, человечество, «бога». Кого он хотел осчастливить, исполняя свой «гуманный» кровавый долг? Тысячу, сотню людей или он хотел только выполнить свои сыновние и братнины обязанности? В черновых проспектах, именно в «гасовском» контексте, Достоевский заготовил было реплику для Раскольникова: «О матери, о сестре: «Нет, для вас, мои милые создания! А люди подлы…»
Способность к «гасовской» филантропии - прекрасное качество, но оно не выводит человека из разряда обыкновенных и не изменяет традиционного течения жизни. Достоевский это прекрасно выразил в разговоре между студентом и офицером, подслушанном Раскольниковым в трактире. «Убей ее,- рассуждает студент,- и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел?» Однако, поговоривши, оба молодых человека пошли играть в миллиард. Филантропический расчет может подвигнуть на единичное или на повторные добрые дела, но он не может подвигнуть на преступление.
При сосредоточении на «гасовской» мотивировке пропадала к «миру гордая вражда». На филантропическую любовь к людям способен был не только Иван Петрович (из «Униженных и оскорбленных»), но даже и старик Мармеладов. Это его закон - «надобно же всякого человека пожалеть». Из жалости он и женился на беспомощной Катерине Ивановне, оказавшейся у разбитого корыта. Катерина Ивановна пошла за Мармеладова, плача и рыдая и ломая руки, пошла, ибо некуда ей было идти.
Но опыт и пример Мармеладова доказывали вместе с тем, что единичное добро, в известных условиях, в извращенном виде, способно порождать новое зло, новые бедствия. Из женитьбы Мармеладова с математической неизбежностью проистекла горестная судьба Сонечки, филантропический подвиг Мармеладова не мог поставить преград и для эвентуальной проституции Полечки. Как ни самоотвержен филантропический человек, он не может искоренить зло, он не может изменить мир. И при тысяче филантропических дел мир остается таким, каким был, единичные добрые дела оказываются ничтожными перед бесконечностью бедствий и бесконечностью зла. Великие, всеобщие цели филантропического гуманизма уходят в пучину человеческих бедствий, как в песок, расчет поправить множеством добрых дел единичное зло истаивает, как дым.
Получается в итоге по Обноскову (из «Села Степаичикова») идиотизм и подлость: «Я не из интереса это сделал… я бы помогал бедным, Я хотел тоже способствовать движению современного просвещения…»
Филантропический мотив, взятый сам по себе или в плюралистической комбинации с другими мотивами, не может объяснить идеи Раскольникова. «Весть, это не так! - отбрасывает его сам Раскольников.- Я опять не так рассказываю!» - вынужден он признаться.
