Замысел «Преступления и наказа­ния» возник у Достоевского на основе глубокого осмысления са­мых живых, самых злободневных явлений русской действительности середины 60-х гг. Рост нищеты, пьянства, уголовных преступлений, смещение нравст­венных норм, «шаткость в понятиях», эгоизм, анар­хическое своеволие новейших дельцов и крайняя беспомощность «униженных и оскорбленных», способных только к стихийному индивидуалистическому бунту,— все это было предметом пристального изу­чения писателя.

Противоречия, резко обозначившиеся в порефор­менной действительности, прямо отразились в рома­не — идеологическом по своей структуре, социально- философском по содержанию, трагическом по раскры­тию и истолкованию поставленных в нем проблем.

Создавая роман, Достоевский использовал уже имеющиеся литературные традиции. В частности, можно заметить, что существуют преемственные свя­зи главного героя произведения — Раскольникова с целой галереей героев русской и мировой литера­туры: с пушкинскими Сальери («Моцарт и Салье­ри») и Германном («Пиковая дама»), лермонтовс­кими Арбениным («Маскарад») и Печориным («Герой нашего времени»), Корсаром и Манфредом у Байро­на, Растиньяком и Вотреном у Бальзака («Отец Горио»), Жюльеном Сорелем у Стендаля («Красное И черное») и т. д.

Особенно дорог был для автора «Преступления и наказания» роман Виктора Гюго «Отверженные». Достоевский считал, что «Отверженные» имеют все­мирное значение, так как в них выражена с не­обычайной силой основная мысль всего искусства XIX в.— восстановление падшего человека.

Литературных ассоциаций в «Преступлении и на­казании» много, но особое значение автор придавал своей полемике с романом Чернышевского «Что делать?», начатой еще в «Записках из подполья». Чернышевский надеялся на обновление русской жиз­ни путем революционной борьбы, он верил в разум человека. Достоевский же, напротив, считал не­возможным разрешение общественных противоречий на разумной, рациональной основе.

Разумихин, который в данном вопросе, по на­шему мнению, близок к позиции автора, решитель­но возражает против популярного лозунга: «Пре­ступление есть протест против ненормальности со­циального устройства — и только...» Он отрицает роковое, фатальное влияние среды на человека, по­тому что при этом не принимается в расчет че­ловеческая натура. «С одной логикой нельзя через натуру перескочить!» — восклицает Разумихин. Он не признает возможности переустройства общества на разумных началах с помощью одной только логики. Разум обманчив. С помощью логических от­влеченных рассуждений можно оправдать буквально все — даже преступление.

Вспыльчивый Разумихин предлагает следователю Порфирию Петровичу на спор доказать, что цвет его ресниц находится в прямой зависимости от величины колокольни Ивана Великого: «Ну, да хо­чешь, я тебе сейчас выведу,— заревел он,— что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либе­ральным оттенком? Берусь!..» А ведь, пожалуй, и выведет! Что уж говорить о Раскольникове, кото­рый с помощью разума отточил, как бритву, свою теорию — и мы знаем, к чему она привела на прак­тике. Итак, логика или натура, «арифметика» или чувство, ум или сердце, бунт или смирение — вот те координаты, которые определяют идейную на­правленность романа Достоевского.

Разумеется, смысл «Преступления и наказания» вовсе не сводится только к полемике с Чернышев­ским. Автор романа поставил перед собою задачу более общую, мы бы даже сказали, более гло­бальную. Речь идет о месте человека в мире, о судьбах даже не одного человека, а человечества. Потому-то и было для Достоевского совершенно не­приемлемо расхожее выражение «среда заела». Он исходил из совершенно иной — христианской идеи о нравственной ответственности каждого человека не только за собственные поступки, но и за всякое зло, которое совершается в этом мире.