Усиление дидактического начала во втором томе "Мертвых душ" приводит к появлению героев с прямыми проповедническими функциями. В первую очередь это относится к Муразову. Его "обличения" праздности Хлобуева, стяжательства Чичикова, несправедливости генерал-губернатора носят ярко выраженный учительный характер и перекликаются с аналогичными мотивами дидактической литературы. Образ жизни Муразова, каким он показан в поэме, вряд ли является отражением реальной деятельности богатого откупщика.
Он скорее соответствует тому идеалу "праведного богатства", к которому призывали учительные "слова". Праведность муразовских миллионов всячески подчеркивает Костанжогло. Когда Чичиков высказывает предположение о том, что богатство Муразова "приобретено не без греха", Костанжогло спешит уверить его в обратном: "Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами" (VII, 75). Во время голода Муразов предлагает генерал-губернатору свои хлебные запасы, находит "душеспасительное" дело разорившемуся Хлобуеву, стремится наставить на путь исправления Чичикова, посещая его в тюрьме. Последний мотив наряду с требованием милостыни постоянно варьируется в наставлениях "како жить христианам". "Посещай в оковехь селящая и вижь его беду", - говорится в "Измарагде" 35 .
На время работы Гоголя над вторым томом приходится его знакомство с "Домостроем", о котором он оставил несколько восторженных отзывов. "В наставлениях и начертаниях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражает глубокая опытность жизни и полнота обнимания всех обязанностей", - пишет он А. М. Вьельгорской (XIV, 110). Созданный в XVI веке в русле традиции учительных сборников, "Домострой", в отличие, от них принадлежит к числу светских памятников древнерусской литературы. "Это не вероучение, - отмечает его современный комментатор, - а практический минимум нравственной жизни, который не связан с богословской стороной религии" 36 . В характеристике ряда персонажей второго тома можно найти отражение "наставлений" "Домостроя". Принимая упрек А. О. Смирновой (которой, кстати, Гоголь посылал свой экземпляр "Домостроя" - см.: XIV, 140) - "дайте работу жене Костанжогло, она уже слишком жалка" 37 , - писатель радикально переработал ее образ. В исправленной редакции жена Костанжогло предстает как помощница мужа, сама ведет домашнее хозяйство, сама занимается воспитанием и обучением дочери. Образ "доброй жены" в "Домострое" включает в себя непременное выполнение именно этих обязанностей: "и дастъ брашно дому и дело рабынямь, от плода руку своею насадит тяжание много; препоясавъше крепко чресла своя, утвердит мышца своя на дело и чада своя поучаетъ..." 38 .
Гоголя-художника "Домострой" привлекал прежде всего как памятник, сохранивший, по его словам, "подробнейшие подробности" национального быта Древней Руси, "с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись" (XIV, 110). Как нам представляется, "Домострой" мог быть одним из источников гастрономических сцен в доме Петуха, с необычайной живописностью изображенных Гоголем. В главе 51 памятника, который Д. С. Лихачев назвал "поваренной книгой" русского быта" 39 , помещен "наказ господина или госпожи своему повару или ключнику": "капусту или натину, или крошиво - иссечено мелко, и вымыть хорошо, и уварить, и упарити горазно, в скоромные дни мяса или ветчина, или сальца ветчинного положить, забелъки поддать да припарить, а в пост сочкомъ залить или иной какой навары прибавить да упарить; хорошо или заспицы подсыпать да с солью и с кислы штями приварить, а кашку всякую по тому же уварить и упарить хорошо с саломъ или с масло мъ... и всякую семейную еству хорошенько усьтряпати..." 40 . Те же императивные словесные конструкции мы находим в "заказе" Петуха своему повару: "В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов... Да чтобы она с одного боку... подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы... А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков..." Только и раздавалось: "Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько" (VII, 56). Сопоставляя эти описания, надо иметь в виду, что Гоголь вовсе не рассматривал "Домострой" как источник старинных кулинарных рецептов. Он писал о нем, как о книге, точно передающей атмосферу патриархальной жизни: "Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком" (XIV, 110). Эти слова писателя о "Домострое" можно считать своеобразным авторским комментарием к образу гостеприимного и хлебосольного Петуха, отнюдь не случайно названного Гоголем "барином старого покроя" (VII, 49).
Утверждая, что в стиле Гоголя присутствует библейская традиция, А. В. Михайлов в качестве примера приводит рассмотренную нами выше сцену. Исследователь пишет: "Речь главным образом должна идти не о воспроизведении образцов стиля, а об усвоении особенной стилистической интонации, которая сама несет в себе известный смысл... Это тон наставления, поучения, и его особенная обстоятельность проистекает от заботы о том, чтобы все, что надлежит совершить и сделать, было осуществлено в точнейшем следовании высшим предписаниям" 41 . Здесь требуется, на наш взгляд, одно существенное уточнение. Воздействие библейского стиля носит у Гоголя опосредованный характер. Оно воспринимается писателем через ближайшую в языковом и жанровом отношении национальную дидактическую традицию, представленную в поэтике "Мертвых душ" древнерусскими поучениями.
Изменение способа "цитирования" учительных "слов" во втором томе идет двумя путями. Серьезность учительного тона из авторской речи перемещается в сферу речи "положительных" героев, в нравственном облике и поведении которых нет зияющего разрыва между словом и делом, как это было у проповедующих персонажей первого тома. Выступления против праздности и лени принадлежат трудолюбивому "хозяину" Костанжогло, праведный откупщик Муразов осуждает неправедное стяжание Чичикова, честный генерал-губернатор произносит в собрании чиновников обвинительную речь против лихоимства. В этих речах в несколько перефразированном виде звучат излюбленные мотивы древнерусских учительных "слов". Когда, например, Костанжогло говорит мужику: "Я и сам работаю как вол, и мужики у меня, потому что испытал, брат: вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь" (VII, 60), - он словно повторяет поучение "Измарагда" "како имети челядь": "Не оставляй же порозновати раба или рабу, мнозей бо злобе научаеть порозность" 42 . Аналогичные примеры можно привести к "словам" Муразова и генерал-губернатора. Принцип травестийного "цитирования" сохранен лишь частично в речи Чичикова, но это не трафаретное повторение его автопортретов из первого тома. Их смеховая окраска значительно ослаблена, они лишены профанирующего смысла, поскольку выступают в жанровом контексте патриархальной утопии второго тома и в сюжетной перспективе нравственного преображения главного героя поэмы.
Размышляя о месте церковных элементов в светских произведениях древнерусской литературы, Д. С. Лихачев писал: "В церковной литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения, яркие краски и твердую почву для морализирования" 43 . В известном смысле это суждение приложимо и к автору "Мертвых душ". Жанровая традиция учительного "слова" берет на себя в "Мертвых душах" несколько художественных функций. Она выступает как средство открытого выражения этической позиции автора в его диалоге с читателями и героями поэмы, в своей прямой проповеднической функции.
Учительная традиция используется как обращенная, травестийная форма речевой характеристики персонажей, обнаруживающая истинный смысл искажающей их нравственный облик "страсти" (образы Чичикова и Плюшкина). Она может играть роль гротескного художественного приема, рисующего определенный склад характера героя (инвективы Собакевича получают у Гоголя психологическую мотивировку: "Собакевич не любил ни о ком хорошо отзываться" - VI, 97). Удельный вес дидактических форм повышается во втором томе поэмы, где они переходят в сферу речи близких автору героев - "идеологов" (Муразова, Костанжогло, генерал-губернатора) и становятся способом выражения их социально- нравственных программ. В целом же учительная традиция в "Мертвых душах" является составной частью мощного критического пафоса гоголевской поэмы, о которой Герцен сказал: ""Мертвые души" Гоголя - удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный" 44 . Называя в статье о "существе русской поэзии" учительное "слово" замечательным "по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной" (VIII, 369), Гоголь давал читателям ключ к постижению одного из самых сокровенных смыслов своей поэмы.
