«Классической» книгой в помощь много лет была биографическая повесть Юрия Гаецкого «Гоголь», изданная в серии «Школьная библиотека» (М., 1954). Учитель найдет нелицеприятные отзывы об этой книге . Автор ее написал хронику всей жизни Гоголя. Десять проблемно названных глав высвечивают основные вехи жизни и этапы творческой эволюции художника: I. Родные пенаты. П. В Гимназии высших наук. III. Петербург. IV. Признание. V. В поисках пути. VI. Вдохновенный труд. VII. Заграничные скитания. VIII. Великие надежды. IX. Мертвая мысль. X. Последние шаги.
Использовав широко известные мемуарные материалы, автор занял осторожную позицию биографа преимущественно «внешней» жизни своего героя. Он не углубляется во внутренний мир Гоголя или в тонкости творческого процесса, не строит гипотез о нравственной и социальной драме последних лет жизни. Может быть, поэтому лучше всего нарисованы картины детства и отрочества — «дотворческий» период жизни Гоголя,— так как имеют прочную опору на свидетельства современников. Интересными для школьников являются страницы книги о школьных годах жизни великого писателя: проделки гимназических сорванцов, походы на рынок, описание библиотечных и театральных увлечений будущего писателя. Живо написаны страницы о приобщении будущего писателя к быту «кибинецкого царька» Трощинского, критически воспринятому юношей.
Написанная до появления публикаций С. Машинского о новых находках, связанных с «делом о политическом и религиозном вольнодумстве», повесть несколько поверхностно освещает роль Гоголя в этом деле. Элементы не подкрепленного фактами домысла при« внесены Ю. Гаецким в изображение душевного состоя-ния Гоголя при известии о восстании декабристов, в эпизод встречи с лицейским приятелем Герасимом Высоцким. В целом бытовая линия повести, подкрепленная свидетельствами современников, выдержана автором последовательно и достаточно достоверно.
Менее достоверен психологически и эстетически материал о Гоголе-художнике, и нельзя не согласиться с ядовитым замечанием В. Литвинова: «О том, как Гоголь ел, пил, размышлял о пище и питье, готовил кушанья, идет речь несравненно чаще, чем о его писательском труде»1. Но ведь для школьника, знакомого только с учебником, даже бытовой фон, на котором протекало творчество, не лишен интереса, если он выписан добротно. Книга Ю, Гаецкого, как и почти вс^ книги этого жанра, перегружена архаизмами, историзмами, варваризмами, затрудняющими ее восприятие читателем-школьником, но в ней немало живых, удачных сцен, много юмора, Оживляет повествование образ верного спутника Гоголя — слуги Якима, достаточно тактично написаны картины последних дней жизни писателя.
Учителю, обратившемуся к книге Ю. Гаецкого, вероятно, будет интересна дискуссия о биографической книге для детей, в центре которой она оказалась. Она состоялась в 1955 г. в Московском Доме детской книги. Высказанные в ходе ее положения не устарели и по отношению к современной биографической литературе для юношества. Исторический романист А. Югов отметил как положительный фактор четкость концепции образа героя, но ему претила композиционная структура книги — фабульно-хронологическое изложение жизни Гоголя без развития неожиданных сюжетных сцеплений. Писатель В. Лидин упрекнул Ю. Гаецкого в точном следовании за документальными источниками, лишающем образ романтической приподнятости— о Гоголе нужно писать ярче. Литературовед Ю. Манн отметил общее правильное, нужное и хорошее направление книги, но в то же время заметил, что характер Гоголя не всегда раскрыт глубоко, а иногда и декларативно. Не красит книгу превращение Гоголя чуть ли не в единомышленника Радищева, а также сцена вымышленного прощания Пушкина с Гоголем: перед отъездом последнего за границу. Были высказаны справедливые упреки в отсутствии решения проблемы народа, в отказе автора от анализа причин душевной трагедии Гоголя. Стоит прислушаться и к мнению методиста С. Липеровской, которая отметила, что наряду с интересом учащихся к повести есть и объективные трудности в ее восприятии. Она сетует, что документализм в повести Ю. Гаецкого не вошел в живой контакт с художественностью. Книга нужная, интересная, но следовало бы сделать ее проще, доступнее, «теплее».
После гоголевского юбилея в 1959 г. долгое время не появлялось значительных произведений о нем. Поэтому понятен интерес читателей и критики к повести молодого писателя Михаила Харитонова, в прошлом учителя, «День в феврале» ‘. Это повесть об одном дне жизни Гоголя, когда среди карнавального парижского веселья его настигает весть о смерти Пушкина. И хотя «солнца русской поэзии» нет среди персонажей повести, он и Гоголь изображаются в сопоставлении как носители разных мироощущений, направлений ума, разных точек зрения на действительность, из которых вырастал русский реализм XIX века.
Повествование ведется в двух пересекающихся пло-1 скостях времени: одна — сиюминутная, карнавальная, грубо раскрашенная и чуть фривольная. Другая — протяженная, скрытая от окружающих внутренняя жизнь художника с мгновенными переходами от веселья к грусти. Автор вступительного слова к повести, Д. Самойлов считает, что писатель нашел свои яркие краски для изображения сложной натуры Гоголя. Иную позицию занял в рецензии «Карнавал, а дальше что?» В, Турбин, считающий, что повесть ничего не добавила и не раскрыла в Гоголе, который уже примелькался у других писателей 2.
Последним крупным произведением о Гоголе на русском языке стала повесть Валерия Есенкова «Совесть» 3. В послесловии С. Чупринин дал ей очень высокую оценку, считая, что автору удалось приблизиться к «своему» Гоголю и раскрыть его загадку. По концепции Есенкова, трагедия Гоголя—это трагедия совести, с мучительной чуткостью откликающейся на всякую фальшь. В. Есенков отошел от привычной композиции «биографического» повествования — оно начинается с кульминации: перед тем, как бросить в огонь рукопись второго тома «Мертвых душ», Гоголь пропускает через память прожитую жизнь, вновь испытывает муки невоплощенного слова, когда «не пишется», вновь проходит все этапы творческой Голгофы. Книга во многом отошла от привычного шаблона, и все же просчеты ее весьма значительны, как заметил Ф. Кузнецов в рецензии «В кривом зеркале»’„ Ему кажется, что в изображении трагедии последних лет жизни великого писателя автору изменяет вкус и такт. Критик упрекает его в обилии натуралистических картин, передающих физические и нравственные страдания Гоголя. Раздражает рецензента языковая глухота автора, бьющая в глаза «коллажность» текста с обилием раскавыченных фраз из Гоголя и документальных источников. В сниженности образа Белинского, вероятно, сказалась модная тенденция перечеркивания завоеваний революционно-демократической критики. В центре внимания автора «Совести» оказался не Гоголь-художник, а Гоголь-моралист, проповедник. В. Есенхов попытался на историческом материале поставить провозглашенные VII съездом Союза писателей СССР понятия совести, жалости, доброты, но верное соотношение между социальным и нравственным не было найдено. И все же при всех своих серьезных просчетах книга В. Есенкова — это попытка нового художественного прочтения образа Гоголя в свете жанровых исканий и некоторых тенденций того л введения 70—80-х гг.
