Чичиков, глядящийся в кривое зеркало, - мотив очень значительный. «Ах, Павел Иванович…» - говорит Чичикову старин Муразов. - «Я думаю о том, какой бы из вас был человек если бы так же, с силою и терпением, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра!» Чичиков, который мог бы подвизаться на добрый труд, - Чичиков невысказанный. Доброе начало безмолвствует в нем, и делишки героя поэмы - глупая и злая пародия на сокровенное, услышать и разгадать которое может только настоящий учитель, насущно необходимый всякому человеку. Стихи поэта вобрали в себя значительную часть романтических трактовок слова.

Литератор-романтик, как правило, склонен был выражать к слову отношение скептическое, возвышенно-недоверчивое. Гоголь как бы вторит такому романтику. Однако теперь у Гоголя писатель, художник оказывается бессилен не перед возвышенным и исключительным, а перед низменным, заурядным, в глубинах которого тоже клубятся сложности, живет и душевная боль, и горечь обид, и социальная скорбь. Эстетика возвышенного прилагается к низменному, и на стыке их внятно слышится косноязычный лепет какого-нибудь Акакия Акакиевича, беспомощное «того…».

* «Я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…» - бормочет ограбленный Акакий Акакиевич, представ перед генералом, явившись к «значительному лицу».

Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Не читал Акакий Акакиевич стихотворения Тютчева, незадолго до приключившейся с ним беды, в 1833 году напечатанного в журнале «Молва»; и думал он, что другой поймет его горе. Да не понял другой! И сказал значительное лицо: «Что, что, что?… откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!» И Акакий Акакиевич домой потрусил, и умер он в лихорадке, в жару, причем в бреду он действительно дерзостно «сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, от роду не слыхав от него ничего подобного, тем более что слова эти непосредственно следовали за словом „ваше превосходительство”». Тут, кажется, косноязычный Акакий Акакиевич высказался, запоздало, лишь на смертном одре разрешив вопрос: «Как сердцу высказать себя?» А вместе с ним высказался и Гоголь.

«Жениться? Мне? Зачем же нет? - думает в «Медном Всаднике» Евгений. И грезится ему семейная жизнь, видится ему приветливая Параша. Но обрушивается на Петербург наводнение, безжалостно, как разбойники; смывает оно с лица земли Парашу, домик ее. И бродит по городу безумец-чиновник и, набредши на памятник Петру I, грозит ему, почти «скверно-хульничает». В «Шинели» есть прямая отсылка к «Медному Всаднику»: чиновники рассказывают друг другу «вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента». Тема Медного Всадника введена в повесть и она откровенно снижена: бронзовый герой Пушкина явлен так, что поскакать за чиновником-бунтовщиком он не сможет, ибо не солидно же скакать за кем 5ы то ни было на бесхвостой лошади. Да и вообще, Петр I - уже история. И был он давно, хотя якобы ожил он на одну неспокойную ночь:

* …Грозного царя,
* Мгновенно гневом возгоря,
* Лицо тихонько обращалось…

Евгений молод. И как раз он-то и проявил «буйство против… высших». Ничего не сказал ему в ответ грозный Петр. У Пушкина император безмолвствует. Зато «значительное лицо» у Гоголя косноязычно продолжает безмолвный монолог высшего чиновника государства, как бы говорит за него, от его лица. Петр I , охраняя свой город, свою империю от буйства «молодежи», погубил, так сказать «допогубил», Евгения, уже ограбленного разбойничьим нападением на Петербург наводнения. Наследник императора пошел по его стопам: он встал на охрану порядка, завещанного ему бронзовым монументом, в частности,- на охрану знаменитой «табели о рангах», учрежденной Петром Великим. Надо было, «чтоб шло все порядком строжайшим…» Встал «значительное лицо» на охрану императорского порядка, и устами его с Акакием Акакиевичем сама смерть заговорила.




И молодой, Евгений («знатный»), и постарше, Акакий («кроткий»), погибли, лицом к лицу столкнувшись с гневом «начальства и высших». Началом гибели одного знаменитое наводнение послужило. На другого напали разбойники, воры. И тут, казалось бы, у Акакия Акакиевича было не так, как у Евгения было. Но и здесь - сходство судеб! У Пушкина наводнение настойчиво уподобляется ворам, разбойникам: «злые волны, как воры, лезут в окна…» А когда наводнение кончилось, то же сравнение продолжает варьироваться; утихающие волны сходны с грабителями. Волны отхлынули, и этот отлив их похож на бегство с места совершения преступления.

* И грабежом отягощенны,
* Боясь погони, утомленны,
* Спешат разбойники домой,
* Добычу по пути роняя.

Разбойники, обобравшие Акакия Акакиевича, были и «грабежом отягощенны», и бежали они, спеша. Гоголь корректирует ситуации «Медного Всадника», этой «петербургской повести» Пушкина. В «Шинели» находят отзвуки и описанные Пушкиным трагические беды столицы, и веселый быт петербуржцев.

* А в час пирушки холостой
* Шипенье пенистых бокалов
* И пунша пламень голубой.
* « Он хотел проститься с хозяином, но его не пустили, говоря, что непременно надо выпить, в честь обновки, по бокалу шампанского… Акакня Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых… в комнате сделалось веселее…» - говорится об одном герое «Шинели». А о другом, о «значительном лице» - точно так же: «За ужином выпил он стакана два шампанского - средство, как известно, недурно действующее в рассуждении веселости». Оба героя «Шинели» даны в одних

И Петербург остался без Акакия Акакиевича. И в трагедии своей, и в смерти сравнялся; он с императором-исполином, косвенно, но несомненно послужившим виновником и его гибели. И на него «нестерпимо обрушилось несчастье, как обрушивалось на царей и повелителей мира…» Неожиданное упоминание о царях и повелителях мира в соотнесении с событиями «петербургской повеет» Пушкина обретает глубокий смысл: царь, повелитель ми^а лицом к лицу встретился с «маленьким человеком» именно там; но лишь сейчас окончательно выясняется, что и царям, и их подданным бывает одинаково плохо.