Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами — созерцанием и действием. «Смирись, гордый человек!» — воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полной ясностью не сумел определить, чем истинное Христово смирение сынов Божиих отличается от мнимо-христианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а смирения всяческого — и доброго и злого — в России довольно. Смирению учила нас русская природа — холод и голод — русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Вирой, смирял Аракчеев, смирял Николай I; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни.

Забунтовал Гоголь — написал первую часть «Мертвых душ» и смирился — сжег вторую, благословил крепостное право. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу — и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Л.Толстой, начал с анархической синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился — кончил непротивлением злу, проклятием русской революции. Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек», которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться? И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, — Лермонтов. Потому ли, что не успел смириться? Едва ли.

Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле. Пушкин почти не касался этого вопроса. Трагедия разрешалась для него примирением эстетическим. Когда же случилось ему однажды откликнуться и на вопрос о зле, как на все откликался он, подобно «эху»:

* Дар напрасный, дар случайный,
* Жизнь, зачем ты нам дана?

то вместо религиозного ответа удовольствовался он плоскими стишками известного сочинителя православного катехизиса, митрополита Филарета, которому написал свое знаменитое послание:

* И внемлет арфе серафима
* В священном ужасе поэт.

А.И.Тургенев описывает, минута за минутой, предсмертное страдание Пушкина: «… ночью он кричал ужасно, почти упал на пол в конвульсии страдания. Теперь (в полдень) я опять входил к нему; он страдает, повторяя: «Боже мой, Боже мой! что это?..» И сжимает кулаки в конвульсии».

«Боже мой! Боже мой! что это?..» — с этим вопросом, который явился у Пушкина только в минуту смерти. Лермонтов прожил всю жизнь. «Почему, зачем, откуда зло?» Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог? Никто никогда не говорил о Боге с такой личной обидою, как Лермонтов:

* Зачем так горько прекословил
* Надеждам юности моей?
* Никто никогда не обращался к Богу с таким спокойным вызовом:
* И пусть меня накажет Тот,
* Кто изобрел мои мученья.
* Никто никогда не благодарил
* Бога с такой горькою усмешкою:
* Устрой лишь так, чтобы
* Тебя отныне
* Недолго я благодарил…

Мцыри — значит монастырский послушник. Та же стена монастырская, стена христианства отделяет его от природы, как Лермонтова от Вареньки, Демона от Тамары. И вспомнил я ваш темный храм И вдоль по треснувшим стенам Изображения святых… … как взоры их Следили медленно за мной С угрозой мрачной и немой… Христианская святость — неземная угроза, неземная ненависть; а у Мцыри неземная любовь к земле. Вот почему не принимает и он, как Демон, как сам Лермонтов, христианского рая:

* … за несколько минут
* Между крутых и диких скал,
* Где я в ребячестве играл,
* Я б рай и вечность променял.

И здесь, в любви к природе, как там, в любви к женщине, то же кощунство, за которым, может быть, начало какой-то новой святыни И с этой мыслью я засну И никого не прокляну. Неземная любовь к земле — особенность Лермонтова, едва ли не единственная во всемирной поэзии. Никто так не чувствует, как Лермонтов, человеческого отпадения от божеского единства природы: Тем я несчастлив, добрые люди, Что звезды и небо — звезды и небо, А я — человек… Никто так не завидует холоду вольных стихий. Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания. Он больше чем любит, он влюблен в природу, как десятилетний мальчик в девятилетнюю девочку «с глазами, полными лазурного огня». «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде голубого неба».

Для того, чтобы почувствовать чужое тело как продолжение своего, надо быть влюбленным. Лермонтов чувствует природу, как тело возлюбленной. Ему больно за камни:

* И железная лопата
* В каменную грудь,
* Добывая медь и злато,
* Врежет страшный путь.
* Больно за растения:
* Изрублены были тела их потом,
* И медленно жгли их до утра огнем.
* Больно за воду — Морскую царевну:
* Очи одела смертельная мгла…
* Бледные руки хватают песок,
* Шепчут уста непонятный упрек

упрек всех невинных стихий человеку, своему убийце и осквернителю. Последняя тайна природы — тайна влюбленности.

* Влюбленный утес-великан плачет о тучке золотой.
* Одинокая сосна грустит о прекрасной пальме.
* И разделенные потоком скалы хотят обнять друг друга.
* Но дни бегут, бегут года,
* Им не сойтись никогда.
* И волны речные — русалки поют:
* Расчесывать кольца шелковых кудрей
* Мы любим во мраке ночей,
* И в чело, и в уста мы красавца не раз
* Целовали в полуденный час.
* И желание смерти — желание любви:
* Чтоб весь день, всю ночь, мой слух лелея,
* Про любовь мне сладкий голос пел…

# Сочинение нашли по слову: Лермонтов Михаил Юрьевич