Сочинение «Дмитрий Иванович Писарев. Писемский, Тургенев и Гончаров»

рактике те идеи, которые исповедуешь в теории, смотреть с скептическою
улыбкою на порывы молодежи, стремящейся обратить слово в дело, - все эти
вещи можно назвать благоразумием, лишь бы они не представлялись в полной
наготе, без прикрас и смягчений. Своему герою г. Гончаров приписывает именно
это благоразумие, утаивая и сглаживая те серенькие стороны, которые
неизбежно связаны с этим благоразумием. Но утаить и сгладить эту обратную
сторону медали можно было только с тем условием, чтобы показывать читателям
одну сторону дела. Если бы г. Гончаров вздумал выдержать очерченный им
характер, приведя его в столкновение со всеми фазами русской жизни, тогда
ему пришлось бы все эти фазы выдумать самому, и тогда вопиющая
неестественность бросилась бы в глаза каждому читателю. На этом основании
надо было пройти молчанием все отношения Петра Ивановича к тому миру,
который лежит за пределами его кабинета и спальни. На этом основании нельзя
было сказать ни слова о том, как Петр Иванович вышел в люди; даже те
средства и пути, которыми его племянник приобрел себе независимое положение,
покрыты мраком неизвестности. Петр Иванович как чиновник, как подчиненный,
как начальник, как светский человек - не существует для читателя
\"Обыкновенной истории\", и не существует именно потому, что автору предстояло
решить грозную дилемму: или выдумать от себя всю русскую жизнь и превратить
Петербург в Аркадию, или бросить грязную тень на своего героя, как на
человека, подкупленного этою жизнью и отстаивающего ее нелепости ради своих
личных выгод. Чтобы не насиловать явлений жизни, чтобы не становиться к ним
в ложные отношения и чтобы не закидать грязью своего героя, г. Гончаров
заблагорассудил в \"Обыкновенной истории\" совершенно отвернуться от явлений
жизни. Отнестись к ним с тем суровым отрицанием, с которым относились к ним
все честные деятели русской мысли, открыто заявить свое non-conformity
{Несогласие (англ.). - Ред.} г. Гончаров не решился. Почему? - Отвечать на
этот вопрос не мое дело; пусть ответит на него сам романист. Во всяком
случае в \"Обыкновенной истории\" он исполнил удивительный tour de force,
{Ловкая штука; затруднительное предприятие (франц.). - Ред.} и исполнил его
с беспримерною ловкостью; он написал большой роман, не говоря ни одного
слова о крупных явлениях нашей жизни; он вывел две невозможные фигуры и
уверил всех в том, что это действительно существующие люди; он стал в первый
ряд русских литераторов, не откликаясь ни одним звуком на вопросы,
поставленные историческою жизнью народа, пропуская мимо ушей то, что носится
в воздухе и составляет живую связь между живыми деятелями. Исполнить такого
рода tour de force, и притом исполнить его на глазах Белинского, удалось г.
Гончарову только благодаря удивительному совершенству техники, невыразимой
обаятельности языка, беспримерной тщательности в отделке мелочей и
подробностей. Герои г. Гончарова ведут между собою такие живые разговоры,
что, прислушиваясь к ним, невольно забываешь неверность их типа и
невозможность их существования. А между тем эта неверность и невозможность,
не заявленные положительно в нашей критике, заявляются в ней отрицательно.
Рудина, Лаврецкого, Калиновича, Бешметева наши критики берут как
представителей типов, как живых людей, служащих образчиками русской натуры,
а героев г. Гончарова никто не берет таким образом, потому что, повторяю, в
них нет ничего русского и нет никакой натуры.
Оба Адуевы, дядя и племянник, не обратились и никогда не обратятся в
полунарицательные имена, подобные Онегину, Фамусову, Молчалину, Ноздреву,
Манилову и т. п. Что сказать о личности Александра Федоровича Адуева,
племянника? Только и скажешь, что у него нет личности, а между тем даже и
безличность или бесхарактерность не может быть поставлена в число его
свойств. Он молод, приезжает в Петербург с большими надеждами и с сильною
дозою мечтательности; петербургская жизнь понемногу разбивает его надежды и
заставляет его быть скромнее и смотреть под ноги, вместо того чтобы носиться
в пространствах эфира. Он влюбляется - ему изменяет любимая девушка; он
напускает на себя хандру - и понемногу от нее вылечивается; потом он
влюбляется в другую, и на этот раз уже сам изменяет своей Дульцинее; с
годами он становится рассудительнее; при этом он постоянно спорит с своим
дядею и мало-помалу начинает сходиться с ним во взгляде на жизнь; роман
кончается тем, что оба Адуевы сходятся между собою совершенно в понятиях и
наклонностях. - \"Это канва романа, - скажете вы, - это - общие черты,
контуры, которые можно раскрасить как угодно\". Это правда; и эти контуры так
и остались нераскрашенными; бледность и недоделанность их опять-таки
замаскированы тщательностью внешней отделки. Например, Александр едет к той
девушке, которую он любит; он чувствует сильное нетерпение, и г. Гончаров
чрезвычайно подробно рассказывает, в каких именно внешних признаках
проявлялось это нетерпение, как сидел его герой, как он переменял положение,
какое впечатление производили на него окрестные виды; потом эта девушка ему
изменила, предпочла другого - и г. Гончаров опять-таки с дагерротипическою
верностью воспроизводит внешние выражения отчаяния, а потом апатии своего
героя. Он пишет вообще историю болезни, а не характеристику больного;
поэтому если бы роман г. Гончарова попался в руки какому-нибудь разумному
жителю луны, то этот господин мог бы составить себе довольно верное понятие
о том, как говорят, любят, живут, наслаждаются и страдают на земле животные,
называемые людьми. Но мы, к сожалению, все это знаем по горькому опыту, и
потому те общие черты, которые наш романист разработывает с замечательным
искусством, представляют для нас мало существенного интереса. Мы знаем, что,
отправляясь на свидание с любимою женщиною, молодой человек чувствует
усиленное биение сердца; как подробно ни описывайте этот симптом, вы
охарактеризуете только известное физиологическое отправление, а не очертите
личной физиономии. Описывать подобные моменты все равно, что описывать, как
человек жует, или храпит во сне, или сморкается. Дело другое, если герой,
отправляясь на свидание, перебирает в голове такие идеи, которые составляют
его типовое или личное свойство; тогда его мысли стоит отметить и
воспроизвести. Но г. Гончаров думает иначе; он с зеркальною верностью
отражает все или, вернее, все то, что находит удобоотражаемым, все
бесцветное, т. е. именно все то, чего не следовало и не стоило отражать.
Условия удобоотражаемости изменяются с годами; что было неудобно лет
десять тому назад, то сделалось удобным и общепринятым теперь. Вследствие
этих изменений в воздухе времени изменилось и направление г. Гончарова. Его
\"Обыкновенная история\", за исключением последних страниц, которые как-то не
вяжутся с целым и как будто приклеены чужою рукою, говорит довольно прямо,
хоть и очень осторожно: \"Эх, молодые люди, протестанты жизни, бросьте вы
ваши стремления в даль, к усовершенствованиям, к лучшему порядку вещей! -
все это пустяки, фантазерство! - Наденьте вицмундиры, вооружитесь хорошо
очиненными перьями, покорностью и терпением, молчите, когда вас не
спрашивают, говорите, когда прикажут и что прикажут, скрипите перьями, не
спрашивая, о чем и для чего вы пишете, - и тогда, поверьте мне, все будут
вами довольны, и вы сами будете довольны всем и всеми\". Эти мысли и
воззрения в свое время были как нельзя более кстати, их надо было только
выразить с некоторою осторожностью, чтобы не прослыть за последователя
почтеннейшего Булгарина; а, как мы видели, дипломатической осторожности в
\"Обыкновенной истории\" действительно гораздо больше, чем мысли, и
несравненно больше, чем чувства. Но времена переменились, и пришлось
настраивать лиру на новый лад; все заговорили о прогрессе, о разуме, и г.
Гончаров также заблагорассудил дать нашему обществу урок, наставить его на
путь истины и указать ему на светлое будущее. \"Россияне! - говорит он в
своем \"Обломове\", - все вы спите, все вы равнодушны к судьбе родины, все вы
до такой степени одурели от сна и заплыли жиром, что мне, романисту,
приходится в укор вам брать своего положительного героя из немцев, подобно
тому как предки ваши, новгородские славяне, из немцев призвали себе великого
князя, собирателя русской земли\". - И россияне, с свойственною им одним
добродушною наивностью, умиляются над гениальным произведением своего
романиста, всматриваются в утрированную донельзя фигуру Обломова и
восклицают с добродетельным раскаянием: \"Да, да! вот наша язва, вот наше
общее страдание, вот корень наших зол - обломовщина, обломовщина!.. Все мы -
Обломовы! все мы ничего не делаем! А дело ждет\", и т. д.
Добрые люди! напрасно вы так на себя ропщете; да что же вы будете
делать? Какая это вам пригрезилась работа? Это, должно быть, одно из
следствий вашего продолжительного сна; перевернитесь на другой бок и усните
опять. Вы можете быть или Обломовыми, или Молчаливыми, Фамусовыми и Петрами
Ивановичами; первые - байбаки, тряпки; вторые - положительные деятели; но
всякий порядочный человек скорее согласится быть Обломовым, чем Фамусовым.
Г. Гончаров, как автор \"Обломова\", {Как автор \"Обыкновенной истории\", г.
Гончаров думает совсем не то; там он думает, что все хорошо и все хороши;
стоит только приглядеться да втянуться.} думает иначе; он думает, что дело
ждет, а работники спят, так что приходится нанимать их за границею; спят они
не потому, что их измучила работа, не потому, что их истомила жажда и
пропекли жгучие лучи солнца, а потому, что - негодящий народ, лентяи,
увальни, жиром заплыли! Вот уж это дешевая клевета, пустая фраза,
разведенная на целый огромный роман. Г. Гончаров, как Паншин в романе
Тургенева \"Дворянское гнездо\", думает, что стоит только захотеть, так сейчас
и посыпятся в рот жареные рябчики, и l\'idee du cadastre {Идея кадастра
(франц.). - Ред.} будет популяризирована; вот поэтому его \"Обломов\" и
относится к тогдашнему пробуждению деятельности как замечание начальника,
высказанное подчиненному: \"Что же вы, дескать, любезный мой, спите? ведь так
нельзя! Вы видите, я сам не жалею сил\". Г. Гончаров, очевидно, думал этою
мыслию попасть в ноту, и действительно многим показалось, что он попал, а на
поверку выходит, что пенье было фальшивое, да и подтягивал-то он не тенором,
а фистулою. Дело в том, что Обломов похож на Бельтова, Рудина и Бешметева,
только гораздо резче обрисован; вот многим, если не всем, и покажись в то
время, что г. Гончаров говорит то же самое, что Тургенев и Писемский; а г.
Гончаров говорил другое, только с свойственною ему осторожностью. Бельтов,
Рудин и Бешметев доходят до своей дрянности вследствие обстоятельств, а
Обломов - вследствие своей натуры. Бельтов, Рудин и Бешметев - люди, измятые
и исковерканные жизнью, а Обломов - человек ненормального телосложения. В
первом случае виноваты условия жизни, во втором - организация самого
человека. По мнению Тургенева, Писемского и др., наше общество нуждается в
реформах; по мнению г. Гончарова, мы все - больные, нуждающиеся в лекарствах
и в советах врача. Согласитесь, что это не совсем то же самое. Вот из
этого-то взгляда и вытекла попытка г. Гончарова соорудить нелепую фигуру
Штольца. Положительных деятелей нет; это факт, который решается признать наш
романист; но почему их нет? - спрашивает он. Дать на этот вопрос
удовлетворительный ответ он боится, потому что такой ответ может повести
ужасно далеко, по русской пословице! \"язык до Киева доведет\". Вот он и
отвечает: \"Деятелей нет, потому что мы страдаем обломовщиною\". Это не ответ,
это повторение вопроса в другой форме, а между тем фраза облетела всю
Россию, \"обломовщина\" вошла в язык, и даже талантливый критик \"Современника\"
посвятил целую критическую статью на разбор вопроса, что такое обломовщина?
Далее, г. Гончаров рассуждает так: если мы страдаем припадками болезни,
то, чтобы изобразить положительного деятеля, стоит только представить
здорового человека; в нас недостает энергии, стало быть, если приписать
энергию какому-нибудь джентльмену, если заставить его ходить большими
шагами, говорить рептительно и громко, решать, не задумываясь, теоретические
вопросы, - великая задача будет решена; ключ найден, рецепт положительного
деятеля составлен: остается только послать в аптеку, чтобы там подписали:
\"Ordinavit nobis doctor vitae russicae I. Gontcharow\". {Предписал нам врач
русской жизни И. Гончаров (лат.). - Ред.} А ну, как в аптеке не найдется
материалов? Что, если провизор усмехнется, прочитав рецепт, и ответит
ученому доктору, что таких специй в целом свете нет и что такие химические
соединения невозможны ни под какою широтою? Что тогда? Ничего. Доктор умоет
руки, скажет, что больной непременно выздоровел бы, если бы можно было найти
птичье молоко, о котором толкует его рецепт. В действительности больной не
поправится, но зато доктор будет прав: он не задумался, он решил вопрос; его
ли вина, что вопрос может быть решен только в теории или, вернее, в
фантазии? Да и всего вернее, что робкий провизор не ответит доктору так
резко, как мы это предположили. Благоговея перед репутациею ученого мужа, он
начнет смешивать и размешивать и, если у него не выдет требуемого
соединения, отнесет свою неудачу на счет собственной неловкости, вместо того
чтобы обличить эскулапа в невежестве и шарлатанстве.
Благоговение перед авторитетами, общими и частными, одинаково сильно -
в аптеках и в журналах. Если откинуть это благоговение, то надо будет
сказать напрямик, что весь \"Обломов\" - клевета на русскую жизнь, а Штольц -
просто faux-fuyant, {Увертка (франц.). - Ред.} подставное решение вопроса,
вместо истинного; попытка разрубить фразами тот узел, над которым, не жалея
глаз и костей, трудятся в продолжение целых десятилетий истинно
добросовестные деятели. Да! Автор \"Обыкновенной истории\" напрасно прикинулся
прогрессистом. Обращаясь к нашему потомству, г. Гончаров будет иметь полное
право сказать: не поминайте лихом, а добром нечем!


IV



Теплее и искреннее могут быть наши отношения к Тургеневу и к
Писемскому. Оба они - честные деятели и прямые люди; оба смотрят на явления
нашей жизни, понимая и чувствуя свое сродство с ними; оба говорят о них то,
что думают в самом деле, говорят искренно и задушевно, не задавая себе
задачи подделаться под господствующий тон. За эту правдивость, за эту
честную стойкость им можно сказать большое спасибо; говорить, что думаешь,
не насилуя себя, - совсем не так легко, как кажется; этого даже нельзя и
требовать от всякого, но этим свойством надо дорожить в тех людях, в которых
оно встречается. Имена двух романистов наших, Тургенева и Писемского, чисты;
никто не обвинит их, как людей и как писателей, в потакании и нашим и вашим.
Это отрицательное достоинство, - может заметить читатель; я с этим
совершенно согласен, но именно это отрицательное достоинство в наше время
так редко, что его стоит отметить там, где мы его замечаем. Читая романы
Писемского и Тургенева, приятно сознавать, что каждая строчка их
произведений - не фраза, брошенная для удовольствия тех или других
читателей, а действительное выражение действительно существующего в авторе
чувства или воззрения. С этими чувствами и воззрениями можно не соглашаться,
но их нельзя не уважать, потому что право на уважение имеет всякое искреннее
убеждение.
Существенное различие между Тургеневым и Писемским бросается в глаза
при самом беглом обзоре их произведений; это различие было не раз отмечено в
нашей критике; еще недавно г. А. Григорьев назвал Писемского представителем
реализма, и Тургенева - представителем и чуть ли не последним могиканом
идеализма. {10} Такого рода разграничение обыкновенно ведет к спору о
сравнительном достоинстве этих двух направлений и, следовательно, заводит в
такую глубь эстетики, которою, как мне кажется, было бы бесполезно и
невежливо утомлять читателя. Для меня Тургенев и Писемский важны настолько,
насколько они разъясняют явления жизни; следовательно, для меня всего
интереснее отношения их к изображаемым ими типам. Что же касается до того,
как каждый из них рисует явления и картины, то этот вопрос имеет для меня
совершенно второстепенный интерес. Пусть один рисует крупными штрихами, а
другой с любовью отделывает подробности - все равно; они могут сходиться
между собою в результатах. Разбирать манеру писателя и отделять ее от манеры
другого писателя - почти то же самое, что писать стилистическое
исследование; это, конечно, важно для характеристики писателя, но это не
может служить ответом на наш вопрос: что сделали Тургенев и Писемский для
нашего общественного сознания? - Чтобы сколько-нибудь разрешить этот важный
и интересный вопрос, надо обратиться к остову романов и повестей наших
литераторов, взглянуть на них почти a vol d\'oiseau, {С птичьего полета
(франц.). - Ред.} отметить выдающиеся типы и, главное, отдать себе ясный
отчет в отношении авторов к этим типам.
При теперешнем положении женщины в обществе и в семействе мужчина
является необходимым и единственным проводником идей, носящихся в воздухе
эпохи, - в те домашние кружки, которые заменяют нам общество. Под влиянием
этих идей, понятых так или иначе, складываются обстоятельства жизни,
формируются характеры, определяются направления мысли и деятельности.
Мужчины приходят в непосредственные столкновения с жизнью; они серьезно
учатся, служат, обделывают жизнь в ту или в другую форму, смотря по своим
силам и по обстоятельствам времени и места. Женщины в настоящее время
зависят от мужчин в отношении к своему материальному положению, в отношении
к своему развитию, к взгляду на жизнь, к тому складу и направлению, которое
принимает все их существование. При анализе романа не мешает взять отдельно
эти два ряда типов и личностей; одни лица - деятельные, распоряжающиеся
обстоятельствами, испытывающие на себе их непосредственное влияние; другие
лица - пассивные, зависящие от первых, получающие от них свет преломленный и
видоизмененный. Мужчины зависят от общих условий; женщины - от частных
условий, от отдельных личностей, от отца, от старшего брата, от любовника
или мужа. Общие условия почти для всех одни и те же; следовательно, эти
условия в известной сфере общества выработывают довольно определенное
количество типов; личного разнообразия искать и требовать мудрено; один
мирится с общими условиями, другой заявляет свой протест, - вот вам две
главные категории, под которые можно подвести личности мыслящие и
действующие; одни идут направо, другие налево; кроме того, одни идут по
избранному направлению скорее, другие медленнее: одни идут сознательно,
другие из обезьянства; одни легко устают, другие оказываются неутомимыми; но
все эти второстепенные оттенки происходят уже от того, что у одного человека
больше мозга в голове, у другого больше крови в жилах, у третьего больше
лимфы в сосудах, у четвертого больше желчи выделяется изичности же вымышленных
действующих лиц я только терплю и допускаю как выражение личности автора,
как форму, в которую ему заблагорассудилось вложить свою идею.