Сочинение «Дмитрий Иванович Писарев. Писемский, Тургенев и Гончаров»

печени. Физиологу,
может быть, очень интересно разграничивать эти оттенки и сортировать
сообразно с ними людские характеры, но для физиологии общества подобные
исследования будут довольно бесплодны.
Изучая общество, талантливый и умный романист выводит слабого,
сильного, бесцветного человека и т. д. не для того, чтобы сказать читателю:
\"Вот посмотрите, господа, какие бывают люди!\", а для того, чтобы сказать
ему: \"Вот посмотрите, как действуют на различных людей те условия жизни, те
идеи и стремления, среди которых живете вы сами. Посмотрите, какие типы
формируются под влиянием этих условий\". Только тогда, когда романист доходит
до таких размышлений, он является истинным художником, потому что только
тогда он вполне овладевает своим предметом и переработывает его силою
зиждущей мысли. Где нет этой переработки, там есть только списывание
картинок с природы, списывание, предпринимаемое для препровождения времени,
списывание, при котором ни сила мысли, ни сила чувства не подсказывают
рисовальщику истинного общего смысла тех явлений, которые он кладет на
полотно или на бумагу. Как бы ни был ярко нарисован поэтический образ, я
имею полное право спросить: на что он мне нужен? что у меня с ним общего?
отвечает ли он хоть на один жизненный вопрос? - Если эти вопросы останутся
без ответа, я смело отнесу яркий образ к разряду пестрых игрушек, до которых
всегда найдется много охотников между взрослыми детьми обоего пола.
Романы Тургенева и Писемского никаким образом не могут быть отнесены к
разряду этих игрушек; все они слишком глубоко прочувствованы или слишком
полно отражают картины жизни, чтобы не показаться каждому читателю серьезным
и дельным словом мыслящего человека. В деятельности Писемского до сих пор
нельзя отметить ни одной фальшивой ноты; в деятельности Тургенева, до его
несчастного романа \"Накануне\", не было также значительных ошибок; {Я не
говорю о его стихотворениях и драматических произведениях, которые известны
очень немногим читателям.} ни тот, ни другой не пробовали представить
положительных деятелей, т. е. таких героев, которым вполне могли бы
сочувствовать автор и читатели; ни тот, ни другой не давали даже нелепых
обещаний, вроде того, которое дал Гоголь в первой части \"Мертвых душ\" и
которое он так уродливо выполнил во второй части своей поэмы. Оба - Тургенев
и Писемский - стояли в чисто отрицательных отношениях к нашей
действительности, оба скептически относились к лучшим проявлениям нашей
мысли, к самым красивым представителям выработавшихся у нас типов. Эти
отрицательные отношения, этот скептицизм - величайшая их заслуга перед
обществом. Сбить с пьедестала пустого фразера, показать ему, что он несет
вздор, упиваясь звуками собственного голоса, что он только фразером и может
быть, - это чрезвычайно важно; это такой урок, после которого отрезвляется
целое поколение; отрезвившись, оно всматривается в окружающие явления...
Поколение Рудиных - гегельянцы, заботившиеся только о том, чтобы в их идеях
господствовала систематичность, а в их фразах - замысловатая таинственность,
мирили нас о нелепостями жизни, оправдывали их разными высшими взглядами и,
всю свою жизнь толкуя о стремлениях, не трогались о места и не умели
изменить к лучшему даже особенности своего домашнего быта. Развенчать этот
тип было так же необходимо, как необходимо было Сервантесу похоронить своим
Дон-Кихотом рыцарские романы, как одно из последних наследий средневековой
жизни. Тип красивого фразера, совершенно чистосердечно увлекающегося потоком
своего красноречия, тип человека, для которого слово заменяет дело и
который, живя одним воображением, прозябает в действительной жизни,
совершенно развенчан Тургеневым и представлен во всей своей дрянности
Писемским.
Люди этого типа совершенно не виноваты в том, что они не действуют в
жизни, не виноваты в том, что они - люди бесполезные; но они вредны тем, что
увлекают своими фразами те неопытные создания, которые прельщаются их
внешнею эффектностью; увлекши их, они не удовлетворяют их требованиям;
усилив их чувствительность, способность страдать, - они ничем не облегчают
их страдания; словом, это - болотные огоньки, заводящие их в трущобы и
погасающие тогда, когда несчастному путнику необходим свет, чтобы разглядеть
свое затруднительное положение.
Тургенев исчерпал этот тип в Рудине, Писемский представил его в
Эльчанинове (\"Боярщина\") и в Шамилове (\"Богатый жених\"). Все трое с самых
юных лет все собираются лететь, все расправляют? крылья, иногда машут ими до
изнеможения, но ни на вершок не поднимаются от полу и для беспристрастного
наблюдателя остаются смешными и пошлыми в самые пылкие минуты своего
лиризма. В этих людях равновесие между головою и телом оказывается
нарушенным с самого детства; уродливое воспитание не позволяет им развиться
как следует в физическом отношении; они не отличаются в детстве ни
здоровьем, ни силою, но зато, благодаря наемным гувернерам, очень рано
начинают украшать свою голову разнообразными сведениями; они опережают
немного сверстников и сами замечают это; воспитатели своим влиянием
поддерживают в них это \"благородное соревнование\". У ребенка являются
искусственные интересы, ему хочется не конфект, не игрушек, не беготни, не
забав, а того, чтобы его похвалили, по головке погладили, отличили перед
другими; он заботится не о том, что доставляет непосредственное приятное
ощущение, а о том, что считается хорошим в глазах старших. Вот он
подрастает, становится к своим педагогам в критические отношения, но вместе
с тем привычка смотреть на\" себя со стороны не пропадает; когда ему было
десять лет, ему хотелось хорошо ответить урок, чтобы учитель назвал его
молодцом; а в семнадцать лет ему хочется совершить удивительнейший подвиг,
чтобы его имя повторяли с уважением соотечественники и соотечественницы.
\"Благородная гордость, благородные стремления\", - говорят окружающие люди.
Мне кажется, вернее было бы сказать, что началось махание крыльями, которое
решительно ни к чему не поведет. Удивительнейший подвиг, конечно, не
совершается, но мысль о таком подвиге раздражает нервы; молодой искатель
великих дел говорит с увлечением и увлекательно; его слушатели - добрая,
доверчивая молодежь уважает высоту его порывов и с умилением слушает его
тирады; герой наш чувствует свою силу над кружком, воодушевляется своим
торжеством, питается своим тщеславием, растет в своих собственных глазах и,
одерживая постоянно в споре легкие победы, мечтая и говоря о широкой и
великой деятельности, мало-помалу теряет всякую способность трудиться. Вот
если бы тут, в кругу молодых слушателей и собеседников будущего великого
человека, нашелся умный, едкий скептик, который, как дважды-два - четыре,
доказал бы оратору, что он порет ахинею, - тогда, может быть, наш герой
одумался бы и понял бы, что мечтать смешно, а не трудиться, когда есть силы,
- глупо или по крайней мере нерасчетливо; но молодое пиво бродит, ничто не
сдерживает его брожения, и оно бьет через край, и утекает в мутной пене;
года идут; силы, не освежаемые трудом, тупеют; материальное положение
остается сомнительным; способность импровизировать восторженную гиль
превращается в привычку говорить высоким слогом о мудреных вещах, как то:
_жизнь, Русь, назначение человека, долг гражданина_; удивительный подвиг,
который предполагалось совершить в начале поприща, откладывается: фразер
начинает понимать, что он ничего не сделал и ничего не сделает, но
отказаться от эффектничания перед самим собою он решительно не в состоянии;
он начинает говорить: \"У меня были силы, их разнесла жизнь; жизнь меня
измяла, но я не уступил ее напору; теперь я бессилен, теперь я жалок,
ничтожен, смешон\". Даже в патетическом перечислении своих нравственных
нарывов и струпов наш герой ищет картинной эффектности, подобно тому как
уездная барышня ищет интересной бледности, если не может похвастаться свежим
цветом лица и округлостью бюста. Роль, позы, трагическая мантия оказываются
самыми насущными потребностями неудавшегося титана. Искренности, жизни,
натуры - ни на волос.
На словах эти люди способны на подвиги, на жертвы, на героизм; так по
крайней мере подумает каждый обыкновенный смертный, слушая их
разглагольствования о человеке, о гражданине и других тому подобных
отвлеченных и высоких предметах. На деле эти дряблые существа, постоянно
испаряющиеся в фразы, не способны ни на решительный шаг, ни на усидчивый
труд. Вглядитесь в Рудина: как он говорит о жизни, как его слова западают в
душу двум молодым личностям, Наталье и Басистову, как он сам воодушевляется
и становится почти велик, когда его увлекает поток его мыслей! И вдруг, что
же выходит на деле? Рудин трусит пред Волынцевым, трусит пред Натальей,
спотыкается об ничтожнейшие препятствия, падает духом, выезжая из
гостеприимного дома Дарьи Михайловны, и, наконец, является перед читателями
измятым, забитым, бесполезным, как выжатый лимон; и тут он фразерствует,
только несколькими тонами ниже. Но в Рудине есть выкупающие стороны; Рудин -
поэт, голова, сильно раскаляющаяся и быстро простывающая для того, чтобы
снова раскалиться от прикосновения других предметов. Он впечатлителен до
крайности, и в этой впечатлительности заключаются и его обаятельность и
источник его страданий. Если бы дело так же скоро делалось, как сказка
сказывается, то Рудин мог бы быть великим деятелем; в ту минуту, когда он
говорит, его личность вырастает выше обыкновенных размеров; он
гальванизирует самого себя, он силен и верит в свою силу, он готов пойти на
открытый бой со всею неправдою земли; вот почему он умирает со знаменем в
руке; но в обыденной жизни нельзя устраивать свои дела одним взмахом руки;
ничто не приходит к нам по щучьему велению; надо выработать, надо срыть
препятствия и разровнять себе дорогу; для этого необходима выдержка,
устойчивость; взрывом кипучей отваги, вспышкою нечеловеческой энергии можно
только ослепить зрителей; оно красиво, но бесплодно. Рудин умирает
великолепно, но вся жизнь его не что иное, как длинный ряд самообольщений,
разочарований, мыльных пузырей и миражей.
Всего печальнее то, что эти миражи обманывали не его одного; с ним
вместе, за него и часто сильнее его самого, страдали люди, принимавшие его
слова на веру, воспламенявшиеся вместе с ним и не умевшие остыть тогда,
когда остывал Рудин. Особенно вредно Рудины действуют на женщин; женщины в
нашем обществе нередко до седых волос остаются детьми; они не знают жизни,
потому что сами не сталкиваются с нею; они не знают того, как лгут в жизни,
поступками и словами, на каждом шагу и при каждом удобном случае, иногда
даже лучшие люди и добросовестнейшие деятели; они видят этих людей и
деятелей в домашнем костюме, когда вицмундиры сменяются простыми сюртуками;
они слышат, как эти люди рассуждают о своей деятельности, и много фальшивой
монеты принимают за наличную. Упоминая таким образом о женщинах, я, конечно,
не говорю о тех несчастных личностях, которых горькая нужда слишком хорошо
познакомила с грязью жизни или которых уродливое воспитание сделало
нечувствительными к каким бы то ни было впечатлениям, кроме чисто физической
боли и чисто физического наслаждения.
Некоторая независимость от внешних обстоятельств совершенно необходима
для того, чтобы человек мог мыслить и чувствовать; если человек целый день
работает для того, чтобы не умереть с голода, и утоляет свой голод для того,
чтобы завтра опять целый день работать, то он прозябает, а не живет; он
черствеет, тупеет, покрывается какою-то ржавчиною; в этом и заключается
деморализирующее, опошляющее влияние пауперизма, которого не испытывают
животные и который страшным бременем тяготеет над человеком. Следовательно,
говоря о психической жизни женщин, я поневоле принужден ограничиваться теми
сферами, в которых эта психическая жизнь не подавлена и не забита ежечасною,
тревожною заботою о куске хлеба; такие женщины, знающие жизнь настолько,
насколько пожелают показать им эту жизнь их папеньки, опекуны или супруги,
любят смелые речи Рудиных; они в этих людях надеются увидеть тех героев, к
которым инстинктивно стремятся их желания; они надеются через них
познакомиться с тою более полною и широкою жизнью, они привязываются к этим
людям тою пылкою любовью, которою мы любим наши лучшие надежды, наши светлые
мечты, наши благородные стремления; все то, что дает нам силы переносить
тягости жизни, все это воплощается для женщины в образе того человека,
который горячим словом шевельнул ее мозговые нервы; тут обмануться, тут
разочароваться значит упасть с страшной высоты; вынести такое падение,
окрепнуть после такого грубого удара удается очень немногим.
Вот в каком отношении Рудины принимают на себя страшную
ответственность; кто будит в человеке его лучшие инстинкты, тот должен и
удовлетворить их требованиям; кто ведет слабого ребенка на крутую гору, тот
может сделаться преступником, если не поддержит до самого конца горы это
существо, верующее в его силу и смело пошедшее за ним по его призыву;
оставить такое существо на половине дороги, когда впереди страшная крутизна,
а сзади страшный спуск в сырую трущобу, - это непростительно: тут извинением
не может служить ни ошибка, ни слабость; когда берешься устроивать чужую
жизнь, надо взвесить свои силы; кто этого не умеет или не хочет сделать, тот
опасен, как слабоумный или как эксплуататор.


V



Выкупающие стороны, отмеченные мною в характере Рудина, не встречаются
в личностях Эльчанинова и Шамилова. Сущность типа состоит, как мы видели, в
несоразмерности между силами и претензиями; дух бодр, плоть немощна - вот
формула рудинского типа. Несоразмерность эта может происходить или от
избытка претензий, или от недостатка сил. Рудин воплощает в себе первый
момент; Эльчанинов и Шамилов служат представителями второго. Рудин - человек
очень недюжинный по своим способностям, но он постоянно собирается сделать
какой-то фокус, перескочить a pieds joints {Обеими ногами, сразу (франц.). -
Ред.} через все препятствия и дрязги жизни; этот фокус ему не удается,
потому что он вообще удается только немногим счастливцам или гениям;
вследствие этого Рудин истощается в бесплодных попытках, разливается в
рассуждениях об этих попытках и дальше этого не идет; деятельность
обыкновенного работника мысли ему сподручна, да вот, видите ли, он -
белоручка, он ее знать не хочет; ему подавайте такое дело, которое во всякую
данную минуту поддерживало бы его в восторженном состоянии; он черновой
работы не терпит, потому что считает себя выше ее. Эльчанинов и Шамилов,
напротив того, представляют собою полнейшую посредственность; они даже в
мечтах своих слишком высоко не забирают; им с трудом достаются даже такие
рядовые результаты, как кандидатский экзамен; они - просто лентяи, не
решающиеся сознаться самим себе в причине своих неудач.
В каждом обществе, дурно или хорошо устроенном, есть два рода
недовольных; одни действительно страдают от господствующих предрассудков,
другие страдают от побочных причин и только сваливают вину на эти
предрассудки. Одни жалуются на то, что масса их современников отстает от
них; другие - на то, что эти же современники идут мимо них, не обращая
внимания на их возгласы и трагические жесты; к числу первых относятся
Галилей, Иоанн Гус, аболиционист Броун; к многочисленной фаланге вторых
принадлежат разные непризнанные дарования и непонятые души, люди, нищие
духом и не решающиеся убедиться в своей нищете. Один, положим, оказался
неспособным кончить курс и вследствие этого кричит, что система преподавания
уродлива, а преподаватели - взяточники; другому возвратили нелепую статью из
редакции журнала - он начинает жаловаться на тлетворное направление
периодической литературы; третьего выгнали из службы за то, что он пьет
запоем, - он становится в мефистофелевские отношения к современному порядку
вещей. Критические отношения к действительности неизбежны и необходимы, но
критиковать надо честно и дельно; кто кидается в отрицание с горя, с досады,
чтобы сорвать зло за личную неприятность, тот вредит делу общественного
развития, тот роняет идею оппозиции и подрывает в публике доверие к тем
честным деятелям, с которыми он, по-видимому, стоит под одним знаменем.
Когда вы горячо спорите о чем-нибудь, то нет ничего неприятнее, как
услышать от другого собеседника плохой аргумент в пользу вашего мнения;
нечестный или ограниченный союзник в умственном деле, в борьбе принципов -
вреднее врага; поэтому псевдопрогрессисты мешают делу прогресса гораздо
сильнее, чем открытые обскуранты, если только последние в борьбе с новыми
идеями останавливаются на одной аргументации. Мелкие представители
рудинского типа схватывают на лету свежие идеи, выкраивают себе из них
эффектную, по их мнению, драпировку и, закутываясь в нее, до такой степени
опошливают самую идею, что становится совестно за них и до слез обидно за
идею. Возьмем, например, Шамилова. Он пробыл три года в университете,
болтался, слушал по разным предметам лекции так же бессвязно и бесцельно,
как ребенок слушает сказки старой няни, вышел из университета, уехал
восвояси, в провинцию, и рассказал там, что \"намерен держать экзамен на
ученую степень и приехал в провинцию, чтобы удобнее заняться науками\".
Вместо того чтобы читать серьезно и последовательно, он пробавлялся
журнальными статьями и тотчас по прочтении какой-нибудь статьи пускался в
самостоятельное творчество; то вздумает писать статью о Гамлете, то составит
план драмы из греческой жизни; напишет строк десять и бросит; зато говорит о
своих работах всякому, кто только соглашается его слушать. Россказни его
заинтересовывают молодую девушку, которая по своему развитию стоит выше
уездного общества; находя в этой девушке усердную слушательницу, Шамилов
сближается с нею и, от нечего делать, воображает себя до безумия влюбленным;
что же касается до девушки, - та, как чистая душа, влюбляется в него самым
добросовестным образом и, действуя смело, из любви к нему преодолевает
сопротивление своих родственников; происходит помолвка с тем условием, чтобы
Шамилов до свадьбы получил степень кандидата и определился на службу.
Является, стало быть, необходимость поработать, но наш новый Митрофанушка не
осиливает ни одной книги и начинает говорить: \"Не хочу учиться, хочу
жениться\". К сожалению, он говорит эту фразу не так просто, и откровенно,
как произносил ее его прототип. Он начинает обвинять свою любящую невесту в
холодности, называет ее северною женщиною, жалуется на свою судьбу;
прикидывается страстным и пламенным, приходит к невесте в нетрезвом виде и,
с пьяных глаз, совершенно некстати и очень неграциозно обнимает ее. Все эти
штуки проделываются отчасти от скуки, отчасти потому, что г. Шамилову ужасно
не хочется готовиться к экзамену; чтобы обойти это условие, он готов
поступить на хлеба к дяде своей невесты и даже выпросить через невесту
обеспеченный кусок хлеба у одного старого вельможи, бывшего друга ее
покойного отца. Все эти гадости прикрываются мантиею страстной любви,
которая будто бы омрачает рассудок г. Шамилова; осуществлению этих гадостей
мешают обстоятельства и твердая воля честной девушки. Шамилов делает ей
сцены, требует, чтобы она отдалась ему до брака, но невеста его настолько
умна, что видит его ребячество и держит его в почтительном отдалении. Видя
серьезный отпор, наш герой жалуется на свою невесту одной молодой вдове и,
вероятно чтобы утешиться, начинает объясняться ей в любви. Между тем
отношения с невестою поддерживаются; Шамилова отправляют в Москву держать
экзамен на кандидата; Шамилов экзамена не держит; к невесте не пишет и,
наконец, успевает уверить себя без большого труда в том, что его невеста его
не понимает, не любит и не стоит. Невесанализе мелочей, тот, стало быть, и
неспособен идти дальше и подниматься выше.